Он бежал, не чуя под собой ног. Колючие ветки ельника хлестали по лицу и рукам, кусты рвали льняную рубаху и портки в клочья, будто стараясь его удержать. Из большой, во всю щеку, царапины сочилась тонкой струйкой кровь, но он старался не обращать на это внимания. Это была даже не рана, а так, пустяк. В голове билась только одна мысль: «Увести, увести преследователей подальше». Он оставил детню в схроне: две девчушки-близняшки и еще трое малышей, которым едва-едва исполнилось пять зим. Он, конечно, мог напустить легкий морок, как учила его мать, и тогда враги бы его потеряли. И даже их суровые лютозвери не нашли бы его след. Он умел, он делал это не единожды. Но тогда они бы учуяли притаившихся в схроне детей, от которых исходил устойчивый запах страха. Нет, он должен увести их подальше, запутать супостатов в диких еловых корбах, загнать их в непроходимое болото, чтобы они увязли в погоне за ним.
О том, чтобы самому вступить в бой, в одиночку, против взрослых воинов врага, не шло и речи. Это в его ситуации было просто немыслимо. И дело было даже не в том, что он, непокоренный и непобежденный кащеевыми выползками, сгинул бы сам безо всякого толку и пользы. Все дело было в мальцах, которые сидели в схроне, зажимая ладошками рты, чтобы наружу не вырвался крик страха. Убьют его, и кто о них позаботится? А ведь он дал матери слово, что все будет хорошо. К тому же с оружием у него было туговато. Один единственный нож – память о сгинувшем отце, который передала ему мать, когда исполнилось одиннадцать зим. Добрый нож из неведомой голубоватой стали, выкованный нездешними мастерами. А все равно, каким бы добрым он ни был, против сулиц и стрел не устоять, а уж о зубах свирепых лютозверей и говорить не стоило. Тех брать можно было только на копье, да на стрелу. И то не всякий воин сумел бы. Тут нужна была особая сноровка. Вот мать бы его смогла, а он… Он, вряд ли. Грустно было это признавать, но он с самого раннего возраста привык говорить только правду. Если не мог сказать все как есть, то лучше было промолчать. А уж самому-то себе… тут и разговоров быть не могло.
Он уводил вражьих воев известной только ему тропой, по которой ходили только дикие звери да лесные духи. Выбравшись из лесной чащи, он остановился на опушке, напряженно прислушиваясь к звукам недалекой погони. Сейчас нужно выпустить волну страха, чтобы помощники людей, шедших по его следу, жуткие лютозвери, его почуяли. Эти твари, творения самой тьмы, были неутомимы и шли не только по запаху следа, но и по запаху страха. Высокие в холке, почитай до середины бедра взрослого мужчины, с узкими хищными мордами и красными горящими глазами, они навевали ужас только одним своим внешним видом. Длинная молочно-белая шерсть покрывала их тела. Огромные, острые, словно стальные клинки, зубы разрывали жертву в считанные мгновения. Они не лаяли, к примеру, как собаки, и не выли, как волки, хотя, если судить по тому, что он о них знал, были страшной смесью и тех, и других. Кащеевы выродки что-то сотворили с благородными зверями, чтобы получились эти жуткие охотники за людьми. Мать говорила, что в своих тайных подземельях они уродовали людей и зверей, чтобы получить немыслимых чудищ, которые бы служили им беспрекословно. Страх – вот было самое мощное их оружие. Сильные мускулистые лапы лютозверей не знали усталости, а в душе у них не было ни страха, ни жалости. Впрочем, и душ у них тоже не было. Утешало одно: если убить такую тварь, то богиня Марцана уже никогда не даст им новой шкуры. Но убить их было почти невозможно. Во время погони они издавали какие-то хрипяще-хрюкающие звуки, словно барсук, дерущийся со своим соперником во время ложного весеннего гона. И только завидев жертву, они исторгали из своей пасти свистящий пронзительный звук, от которого закладывало уши, а волосы на голове становились дыбом.
