В январе 1995 года я был начинающим рисовальщиком, балансировавшим на краю бездны, готовой поглотить все таланты и божьи искры, отнюдь неспроста начисляемые премудрой Судьбой. Кто же мог знать, что прежняя жизнь со всеми её треволнениями окажется лишь тренировкой, готовившей к встрече, которая отобьёт желание зарывать бесценный дар и гонять над его останками «эскадрон моих мыслей шальных», покуда место погребения окончательно не вотрётся в пейзаж, как это стало с могилой Чингисхана.
В ту зиму причиной уныния послужили первые погружения в черниговское арт-желе, наполненное пузырьками, в которых обитали местные мэтры с приставкой «санти» – члены так называемого «Союза художников».
– Заметил, что у вас нет больших картин, – сказал я, осматриваясь во время посещения одной из мастерских. – Это как-то связано с творческими принципами?
– Какие, нахер, принципы? – проворчал санти-мэтр. – От мелочи проще избавиться, если вдруг что. Можно быстро сжечь, сломать, залить краской или, если жалко уничтожать и время позволяет, записать по-быстрому чем-нибудь нейтральным.
– Зачем? – удивился я.
– Ну, мало ли. Всякое бывает.
– Всякое – это что?
– Будешь хepнёй заниматься – скоро узнаешь.
Мои кортежи мистических бестий, нарисованные в разных техниках и стилях, вызывали у владельцев корочек СХ реакцию, сходную с той, что возникает у неопытных чертей при контакте с архиерейским ладаном класса «А». Благостные рыльца живописцев кривило и морщило, они отворачивались и начинали через плечо, скукоженными голосками, мямлить несуразицу о непонятно кем, когда и зачем установленном примате натюрмортов над вольной россыпью искр демиурга.
– Эта васа, гм-гм, свобода мозет быць нузна где-то у капиталистов, в какой-нибуць, сказем так, э-э-э, Амелике. Понимаеце, юноса, класота долзна быць, тэкскээць, класивой, окунаць в эсцецику. Хоците сцаць настоясцим (aaпцьxyй!) худогником, зивопизьцем – лисуйте плиятное: пейсази, натугмогды, а не тот, эм-нэм-нэ (сморк!), хаос, котолый вы, тэскээць, э-э-э (апцьхрюк!), воспеваеце, гм-гм…
