Почти всю ночь Константин проворочался, укладывая себя так, чтобы не болели спина и шея, и, пока не уснул, возвращался к мысли, что все эти страдания к дождю. Бессонница аукнулась после обеда в казенной столовой. Боль, которая еще давала о себе знать с восьми до двенадцати, покуда Константин разбирал корреспонденцию, отступила, сменилась сладким, как яблочный компот, чувством успокоения во всем теле. Августовское солнце добралось до окон кабинета, где Константин работал с понедельника по субботу, пробилось сквозь закрытые шторы, настольную лампу можно было выключить за ненадобностью, и стало неловко за шляпу и плащ на вешалке. Да и себя Константин застыдился, когда обнаружил, что задремал, а ведь вроде бы всего на миг отложил вечное перо и попытался расслышать слова оперной арии, доносившейся из репродуктора на улице.
Решетка на окне, сваренная в виде солнца с лучами, непосредственно само солнце, оконная рама – все это образовывало на занавеске причудливо исчерченное тенями пятно света, похожее на картину одного из абстрактных художников, о которых в последнее время только и говорили, будто других забот не было. Подвижная тень осы то пропадала среди других теней, то снова оказывалась на виду, не в силах соединиться с тенью полуоткрытой форточки и потеряться навсегда. Раздраженно вздохнув, Константин слегка извернулся, взял трость, которую привык вешать г-образной рукояткой на спинку стула, и похромал на выручку. Захватил из пачки писчей бумаги на углу столешницы один листок.
Оса забралась в пространство внутри двойной рамы. Константин посмотрел, как она шевелится там, оценил, насколько трудно будет тронуть с места закрашенные масляной краской шпингалеты, и все надеялся, что оса справится со своим освобождением сама, но все же подтащил стул. Почему-то заранее стыдясь, что кто-нибудь внезапно постучит в дверь, долго разбирался с верхним шпингалетом, затем, переживая меньше, зато взмокший от старания, отковыривал нижнюю задвижку.
Оса все это время была озабочена своим существованием, похожим на непрерывный труд. Даже когда Константин накрыл ее бумагой, сквозь лист ухватил двумя пальцами за бока, она принялась выкручиваться, будто спешила вернуться к важному делу. На ощупь оса была мускулистая, как лошадь, и твердая, как желудь. Константин выпустил ее в форточку и почувствовал себя едва ли не героем книги или фильма, который выгнал из трамвая пьяного хулигана, грубившего пассажирам.