Хур узнал правду раньше, чем научился бояться темноты.
Его семья называла себя Лекарями. Для тех, кто приходил к ним днём с кровоточащими ранами и лихорадочным блеском в глазах.
Но когда солнце уходило за горизонт, а тени начинали оживать, в скрипе половиц и шорохах звучало их истинное имя.
Стражи Равновесия.
Они лечили тело, но хранили нечто большее.
Пулад. Его отец, не расставался с посохом, в котором древесина соединялась с драконьей костью. Это был не просто инструмент, а продолжение воли, выкованной судьбой.
В пять лет Хур впервые увидел, как мир трещит по швам.
Отец ударил посохом – воздух разломался, и в тёмных расщелинах засияли сотни желтоватых глаз, сливающихся в мерцающее скопление, устремлённое на мальчика.
– Видишь? – сказал Пулад. – Мир – старая одежда, вечно рвущаяся по швам. А мы игла с ниткой, что её чинит.
Хур быстро понял, вопросы здесь – как раскалённые угли. Лучше молчать и не знать, чем обжечься на ответе.
Иногда ночью Хур просыпался от шёпота.
Отец стоял посреди комнаты и говорил с пустотой.
В ответ раздавались шипение, звон и бульканье. Звуки, горячие, ледяные и мокрые одновременно.
А утром на полу находили странные гостинцы. То чёрные цветы с жилами вместо прожилок. То зуб с загадочными письменами, которые больно было разглядывать. То песок, который полз вверх по стенкам чаши, будто время текло в обратную сторону.
Мать, Лира, собирала эти ночные дары с привычной улыбкой, будто разбирала подарки от дальних родственников.
Её сад за домом жил своим ритмом.
Там цвели странные цветы. Они вздрагивали и распускались исключительно под луной. Их лепестки, нежные веки спящих, трепетали в лунном ветре, раскрываясь лишь перед чужаками.
Словно жаждали они не света, а сокровенных секретов, что хранятся в сердцах пришедших.
А мощные корни старых деревьев не уходили в землю – они прорастали сквозь реальность, сплетаясь в колыбель для Дракона, спящего в глубинах мира.
– Боль – не враг, – говорила Лира, вонзая серебряную иглу в свою тёмную косу.
В тот день к ним привели купца с ногой, которую уже пожирала гангрена.
Его глаза были мутными, как у выброшенной на берег рыбы. Он уже прощался с жизнью.
Мать подвела Хура к скрипучему столу, где корчился мужчина.
– Смотри, – шепнула она.
Её тонкие бледные пальцы танцевали над гниющей плотью, не касаясь её.
Вдруг гной словно ожил, потек вниз упорными ручейками и вырисовал на полу причудливые узоры. Точные копии карт, известных лишь ветру.
– Видишь эти реки? – её голос звенел, словно серебряный гребень. – Так свет и тьма перешёптываются. А мы… учим их говорить на одном языке.
