Москва, Институт Эволюционной Биологии РАН
1 февраля 2635 года, 03:17
Ирина Савельева провела ладонью по сенсорной панели, и стерильный свет галогеновых ламп залил лабораторию BSL-4, превращая темноту в холодное подобие дня. Белые стены отражали свечение так ярко, что приходилось щуриться. Она не включала освещение последние четыре часа, работая лишь при свете голографических проекций, парящих над рабочей поверхностью. Глаза привыкли к полумраку, и теперь жгло, словно кто-то плеснул в лицо жидким азотом.
Тридцать восьмой этаж небоскреба Института возвышался над Сколково-2 как игла, пронзающая ночное небо Новой Москвы. Отсюда, из панорамного окна, город выглядел как гигантский организм – вертикальные фермы светились изумрудными венами фотосинтетических панелей, транспортные артерии пульсировали потоками автономных капсул, а жилые кластеры мерцали миллионами окон. Две сотни этажей стекла и композитов, зелени и металла, соединенных воедино квантовыми сетями и искусственным интеллектом городской инфраструктуры.
Ирина не смотрела на город. За пятнадцать лет работы в Институте она научилась не обращать внимания на внешний мир, когда погружалась в исследования. Сейчас перед ней на столе лежало нечто более важное, чем весь сияющий мегаполис за окном.
Дневники матери.
Три потрепанных блокнота с пожелтевшими страницами, заполненными мелким, нервным почерком. Анахронизм в мире, где любая информация хранилась в квантовых кристаллах и нейронных сетях. Мария Савельева вела записи старомодным способом – ручкой по бумаге, словно боялась, что цифровые следы обнаружат те, от кого она пряталась.
Ирина потянулась к термокружке с кофе – третьей за ночь – и сделала глоток. Жидкость давно остыла и горчила. В кофе она добавила две капсулы «Церебрина-Плюс», нейростимулятора последнего поколения. Легальный допинг для тех, кто работал по восемнадцать часов в сутки и не мог себе позволить усталость. Сердце уже колотилось слишком быстро, и пальцы начали мелко дрожать, но это была привычная цена за дополнительные четыре часа ясности сознания.
Она откинулась на спинку эргономичного кресла, и тихий гул механизма подстройки под позвоночник на мгновение разорвал тишину. Лаборатория молчала, если не считать равномерного шипения системы фильтрации воздуха и едва слышного гула холодильных установок, где при температуре минус восемьдесят хранились образцы биоматериала.
На голографическом дисплее перед ней висела трёхмерная реконструкция человеческой хромосомы. Двадцать третья пара, половая – XX. Цветные маркеры отмечали участки некодирующей ДНК, те самые девяносто восемь процентов генома, которые научное сообщество до сих пор называло «генетическим мусором». Бессмысленные последовательности нуклеотидов, эволюционный балласт, накопленный за миллиарды лет. Или так считали все, кроме Марии Савельевой.
