Белый потолок, книги – кровопийцы, гомерические тунеядцы. Смотрят с полок спинками.
Тмин не любил книги. Их много. Слишком. Вот поблескивают тома Пруста. Вот кирпичи Пастернака. Вот худые жилистые томики Маркеса. Как много ферментировано в них: время, потраченное на написание, время, необходимое на прочтение, смыслы вложенные, смыслы потенциальные, эмоции извлеченные, эмоции прорастающие. Прорва времени. Чёрная дыра, брешь в полотне жизни.
Рядом с ними слышен шелестящий шепот, как из-за занавеса на тот свет: «Идем. Вот же. Рядом. Только протяни руку – и вот уже прекрасное далёко». Сопротивляясь, отходишь, но они подманивают, кричат беззвучно: «Так не возьмешь? Не прочтешшь??» Ёрничают, как чертовы дети: «Не осилил, не осилил! Слабо?!» Услужливо подставляют спинки гладкие. Легковерным дуракам. На волосках-крючочках этих спин уже и без того висят, застрявши как на проволоке, спутанные мысли предыдущих. Книги – нарциссы паталогические: давят интеллектуальной мощью, бесконечно тянут внимание на себя. По идее, чтобы хорошо читать, в какой-то момент нужно перестать жить.
Тмин, говнюк, всё прекрасно понимал. Но раболепствовал с безнадёгой. Он был причастен к их рождению: не только развел дома питомник, но и вскармливал новый прожорливый помет, чтобы засадить им полки. Новых кровососов под гладкими обложками. Его жизнь – их жизнь, его время – их время.
Писательское молоко его, слишком мутное и водянистое, не могло впрочем выкормить их. Неоконченные еще, неокрепшие, пищащие, они постоянно сосали и ранили его хрупкую оболочку своими острыми зубами. Поэтому шкура его была вся израненная, в мелких язвах. А окружающим – невдомёк, что он всё чешется.
Тмин, отец по принуждению, по призванию, прижимал их (с некоторым отвращением) к груди. Пока они маленькие, им нужно самовыразиться в реальности, как-то обматериализоваться. Еще безликие, совсем тоненькие, они облепляют его дракулиным копошащимся семейством и нетерпеливо бьют кожистыми крыльями обложичек. На этих обложках ещё толком никуда не улетишь, а они хотят на полки, многочисленно. Чтобы их брали и маяли.
Они умеют доить, и все сочится смыслообразовательное вещество. Выкормить их, поставить последнюю точку, последний штрих материальности – и, внезапно, цепкие когти выпустят, метнется новое на полку – свободное, мощное. Тогда можно вздохнуть полной грудью.
Пока не придут новые. А выжмет до последнего сизое писательское млеко, и сам обессиленно канет туда, откуда извлекал их. Будет печально смотреть с обложек, с тусклого портретика на оборотке. Проситься, стучаться наружу.
