Путь тянется до самого горизонта.
Они идут так долго, что думается Ренэйст, словно песок никогда не кончится. Ступать по нему в разы сложнее, чем по снегу. Тот не столь коварен, рожденные под Луной знают, что стоит от него ожидать. Песок же непредсказуем, он зыбкий и подло тянет вниз, стремится сломить, заставить преклонить колени. Песчаные курганы поднимаются едва ли не до самых небес, затмевают все, что было до, и скрывают то, что будет после. Бесконечное, удручающее зрелище.
Но небо! Она была покорена им, когда увидела впервые в таком далеком прошлом. Стоя на борту драккара, Ренэйст смотрела вверх, наблюдая за тем, как темно-синий перетекает в голубовато-зеленый, а следом – лазурное полотно, лишенное звездного блеска. О том, с каким восторгом сам солнцерожденный смотрел вверх, рассматривая, как день перетекает в ночь, не стоит и говорить. Одно только твердил, чтобы и Ренэйст смотрела, восхищался и сиял, словно дитя. Его, такого злого и нелюдимого, в подобном настроении нечасто увидеть можно, луннорожденная успела это понять. Становилось даже немного легче. Верилось, что беды остались позади.
Сейчас конунгова дочь смотрит вверх без должного восторга; за время пути зрелище это успевает ей наскучить.
Ведун, хромающий следом, понур и хмур. Нет в нем больше огня, что горел в груди в тот миг, когда они покинули стены Алтын-Куле. Уверял Радомир, что в пути проведут они не так уж и долго, что там, за следующей дюной, то, к чему так они стремятся. Слишком много «следующих дюн» минуло, а они до сих пор не дошли.
От долгой ходьбы ноги покрыты ужасными волдырями. Сапоги так плотно льнут к плоти, что снимают кожу до самых костей. Опрометчиво было ничего не надеть под них, да только в то мгновение не о том Ренэйст думала, ох, не о том. Все, чего могла она желать, так это убраться как можно дальше от Алтын-Куле, стены которого все сильнее пламенем охватывало. Теперь же приходится платить за свою поспешность кровью. Она даже оторвала рукава от рубахи, обмотав тканью ступни, но и это не помогло.
Свои сапоги Радомир оставил множество лиг позади. Не выдержал босоногий солнцерожденный даже подобного плена. Только вот, наступая то на засохшее и безмерно колючее растение, то на затаившуюся в песках ящерицу, о своем решении Радомир жалеет. Что с сапогами, что без них, ногам столь больно, и не ясно, как же хуже.
Ничего не говорит Ренэйст – и без того тяжко. Признаться, и не помнит она, как давно они говорили друг другу хоть слово. От безмолвия иссохшие ее губы словно бы срастаются, покрываются плотной коркой, и рот открыть становится лишь сложнее. Белолунная не чувствует языка, даже боится невольно, что и вовсе разговаривать не сможет. Любые богатства отдать она готова за глоток питьевой воды. Припасы, полученные ими в городе, давно закончились.
