Тишина в комнате была не пустой, а плотной, насыщенной, словно вата, впитывающая каждый звук прежде, чем он успеет родиться. Ее нарушало лишь едва слышное гудение серверных стоек, чьи синие и красные светодиоды мерцали в такт невидимым процессам, и тихое потрескивание перегретого процессора. Это был храм, и гул серверов – его медитативный гимн.
В центре комнаты, в луче единственной настольной лампы, склонился над клавиатурой человек. Его лицо оставалось в тени, освещены были лишь руки – длинные, нервные пальцы с обкусанными ногтями, порхающие над клавишами с хирургической точностью. На множестве экранов перед ним плясали спектрограммы – разноцветные волны, кардиограммы голосов.
Он был дирижером без оркестра. Композитором, писавшим музыку из чужих душ.
Его пальцы замерли. На центральном мониторе он открыл два файла. Первый – короткая запись детского плача, raw-аудио, полное первобытной, неконтролируемой боли. Второй – чистый, подобранный вокал мальчика лет семи, декламирующего стишок про солнышко. Голос был полон беззаботной радости.
Человек в темноте позволил себе тонкую, почти незаметную улыбку. Он выделил фрагмент из вокала мальчика – всего три секунды устойчивого тона «а-а-а». Затем он обратился к своей главной программе – черному интерфейсу без названия, усыпанному сложными ползунками и графиками.
«Нейросеть не понимает эмоций, – прошептал он, его собственный голос был глух и безличен. – Она понимает паттерны. Частоты. Гармоники. Дело не в том, что сказано. Дело в том, как это звучит».
Его пальцы затанцевали снова. Он загрузил образец голоса мальчика в ядро алгоритма. Программа проглотила его, разобрала на атомы – тысячи мельчайших параметров, от базовой частоты до микровибраций связок, от манеры артикуляции до едва уловимого носового резонанса. Она училась. Впитывала. Становилась им.
Затем он взял запись плача и начал кропотливую работу. Он не накладывал один звук на другой. Он переписывал саму ткань плача, нить за нитью, заменяя его голосовые характеристики на только что изученные. Это была не сборка, а алхимия. Превращение свинца одного эмоционального состояния в золото другого, с сохранением исходного веса и смысла.
Он включил playback.
Из студийных мониторов высочайшего качества полился детский плач. Но это был уже не тот хаотичный, разбитый всхлип. Это был ровный, почти мелодичный плач. Голос мальчика, декламировавшего про солнышко, теперь рыдал с той же чистотой интонации, тем же тембром. Ужас заключался в контрасте: содержание было абсолютным отчаянием, а форма – абсолютной невинностью. Это звучало так, будто ангел рассказывает о кошмарах, не понимая их сути.
