Дождь сек по лицу, как стеклышки из разбитой фары. Не тот моросящий, что наводит тоску, а резкий, колкий, выбивающий из мысли любой узор, кроме одной – белой, на асфальте. Белой, потому что фонарь над пустырем светил жёлтым и грязным, а кровь под ним в таком свете казалась не красной, а черной. Как и всё остальное.
Марк стоял над телом, тяжело дыша, и ловил ртом влажный, пропитанный городской грязью воздух. В нём плавал знакомый, приторно-металлический запах, смешанный с вонью перегара от мертвеца и дешёвого одеколона, которым тот, видимо, пытался заглушить жизнь. Не помогло.
«Всё не так, – тупо крутилось в голове, заедая, как старая пластинка. – В кино… в этих всех сериалах… после этого музыка нарастает. Или катарсис. Типа, мир стал чище. Ага, щас.»
Никакой музыки. Только шум дождя по ржавому железу где-то рядом, да далекий гудок поезда. И комок в горле, противный, тошнотворный. Не от жалости. От омерзения. К себе в первую очередь. К тому, как просто это вышло. Один толчок, короткий взмах – не ножа даже, специальной, заточенной под ребро пластины – и вот уже не человек, а мокрый тюк в дешевом пальто, из которого медленно выползает тёмная лужа.
Марк на автомате вытер клинок о куртку мертвеца – о ту самую, дешевую, синтетическую. Чёрная полоска на тёмной ткани. Почти не видно. Потом засунул руку в карман пальто, нащупал пачку. Не толстую. Очень не толстую за отнятую жизнь. Сунул в свой карман. Вес не почувствовал. Просто еще один кусок бумаги.
Он шагнул от лужи, посмотрел по сторонам. Переулок был глухой, тупиковый, упирался в забор из профлиста. Идеальное место. Его и выбирали. Только вот уходить надо было не назад, к оживленным улицам, а вперёд, через дыру в том заборе, к промзоне и дальше, к своему «убежищу». Но ноги понесли куда-то вбок, сами, будто отказывались следовать плану. Шок, что ли. Или накопившаяся усталость от двух лет жизни в подполье, от постоянного оглядывания, от этого черного ремесла, которое съедало изнутри, не оставляя ничего, кроме мышечной памяти да холодного комка в желудке.
Он забрёл на пустырь. Где-то здесь, казалось, должен был быть проход. Но вместо него – ржавые остовы строительной техники, кучи битого кирпича и торчащий, как скелет доисторического зверя, каркас какого-то здания. Начали строить в лихие девяностые, деньги кончились, и всё. Так и стояло, памятник чьей-то неудаче. И посреди этого пейзажа – огонёк. Небольшой костер, разведенный в железной бочке.
И старуха.
Сидела на перевернутом ящике, вытянув к огню руки. Руки синие, узловатые, с кривыми пальцами. На голове – платок, дырявый, пропитанный городской копотью. Лица в тени не было видно. Но Марк почувствовал на себе взгляд. Тяжёлый, как свинцовая плита.
