Акт I. Последний снег
Конец света наступил. Не вчера и не позавчера – календари давно выцвели и осыпались в труху. Он наступил так тихо, что его почти не заметили. Не было ни огненного вихря, ни треска раскалывающейся планеты. Просто однажды стало ясно, что завтра не будет. Оно не наступит. Точка в конце предложения была поставлена, и никто не стал выводить новую строку.
Города еще стоят. Солнце по-прежнему встает на востоке, а садилось на западе. Но цивилизация – эта сложная машина по производству смыслов, – отключилась. Словно кто-то вынул из Вселенной батарейку, питавшую суету. Тишина, что осталась после, – не мертвая, а полная. Как в зале после того, как отыграл последний аккорд великая симфония, и никто не решается аплодировать, боясь спугнуть совершенство полного окончания.
Всё просто закончилось. И в этой завершенности есть странное, безмятежное спокойствие.
(с) Жак Лорейн
Снег не кружился в лихорадочном танце, не порхал пушистыми хлопьями. Он падал ровно и тяжело, как струи белой густой муки из гигантского сита, растянутого над самым потолком города. Это был ноябрь в его самом откровенном, сыром и беспросветном проявлении – не зимняя сказка, а долгое, мокрое удушье.
Каждая снежинка, казалось, вбирала в себя всю серость низкого неба и несла эту тяжесть вниз, прилипая к асфальту, карнизам, голым ветвям деревьев. Они ложились друг на друга с тихим, влажным шлепком, превращая мир в гигантскую вату, поглощающую звук. Рев машин стал приглушенным ворчанием, редкие голоса прохожих – обрывками фраз, тонущими в белой мгле. Улицы хоронили заживо под этим белым саваном, и снег делал это без злобы, без страсти – просто по праву силы, по неотвратимости природного закона.
Фонари, зажженные в пятом часу дня, не столько освещали, сколько подчеркивали беспросветность происходящего. Их тусклые оранжевые сферы висели в воздухе, окруженные ореолами из миллиардов падающих игл, не рассеивая тьму, а лишь делая ее гуще, ощутимее. Свет отражался от мокрой мостовой, уже успевшей почернеть от грязи и соли, но не мог пробиться сквозь плотную пелену падающего снега. Он падал, падал, падал – бесконечно, монотонно, затыкая собой все щели, сглаживая все углы, стирая границы между тротуаром и проезжей частью, между памятником и урной.
И в этом белом, давящем молчании, под тяжестью неба, решившего спуститься на землю, и рождалось то самое чувство – невыносимость бытия. Не острая боль, а тупая, всепоглощающая тяжесть. Чувство, что мир захлебывается этим снегом, а вместе с ним – и ты.
Он не помнил, когда в последний раз чувствовал что-то, кроме этой густой, свинцовой усталости. Это не была тоска – тоска хоть огненная, в ней есть жизнь. Это не была депрессия – ее лечат таблетками. Это было нечто иное: тихое, ровное, серое. Как пыль, оседающая на мебель в заброшенной комнате. Слой за слоем, пока очертания вещей не сольются в одно сплошное, матовое пятно.
