День, когда Лев Тронин покинул город, был поразительно обыденным, как будто сама вселенная решила не нарушать привычного порядка вещей, чтобы не тревожить его уход. Утро выдалось серым, как выцветшая газетная бумага. Над пыльными фасадами старых зданий – ни проблеска неба. Над головами спешащих прохожих – едва заметный смог. Вокруг всё дышало тем утомлением, что накапливается в мегаполисах к концу февраля. Никто не провожал его – и это было правильно. Он сам выбрал одиночество, без торжественных прощаний, без взглядов сквозь окно, без фраз, которые потом эхом бьют по памяти.
У Льва осталась всего одна сигарета. Он берег её с утра, пряча в нагрудном кармане пуховика, как солдат последнюю пулю. Не потому, что в обсерватории нельзя было курить – там вообще никому не было дела до таких запретов. Просто… это была прощальная сигарета. Он уже давно бросил, как бросают старую привычку, за которой стоит не столько никотин, сколько ощущение принадлежности к чему-то земному. Курить – значит стоять на асфальте, чувствовать в лёгких небо и гарь, видеть, как над крышами мигает свет светофора и слышать, как за спиной хлопают двери маршруток. Там, куда он ехал, ничего этого не было.
Он вышел на пустую платформу на окраине. Вокзал, облупленный и запылённый, дышал сном. Электричка до погрузочной станции отходила раз в день – в 09:50. На электронном табло висели красные цифры, подёрнутые как будто испариной. Лев достал сигарету, щёлкнул зажигалкой. Огонёк вспыхнул и тут же задрожал, как глаз умирающего животного.
Он затянулся. И в этот момент всё вокруг на миг замерло. Не то чтобы время остановилось – нет. Скорее, оно стало вязким, как мёд. Воздух потяжелел, шум улицы скатился к гулу. Он стоял один на краю города и курил – как капитан, наблюдающий, как за кормой исчезает берег.
До станции он добирался поэтапно. Сначала – электричка до пересадочного узла. Потом – грузовой вездеход от Министерства науки. Шофёр молчаливый, пожилой. Лев только мельком глянул на него, когда садился – лицо, испечённое холодом, глаза, потухшие, как у человека, который уже не удивляется ничему. Они не перекинулись ни словом. И Лев не настаивал.
За окнами медленно сменялись слои пейзажа – сначала облезлые окраины, потом разрозненные деревни, вымершие, как сцены из постапокалиптической книги. Потом – бескрайние белые равнины. Снег, укрывший всё, как бы намекая: ты опоздал. Здесь всё уже стерто.
Он смотрел, как в небе растворяется солнце, становясь плоским, белым блином, без тени и жара. Только где-то глубоко внутри, в районе солнечного сплетения, зашевелилось что-то – тревога, ещё не осознанная, но уже притаившаяся.
