Маленький город Эйселль впервые за долгие месяцы омывает дождём. Люди высыпали на улицы, и теперь, даже если какой-то бедняк забредёт в богатый квартал, никто не погонит его прочь. Ливень безжалостно хлещет землю, словно гневаясь на чрезмерно улыбчивых прохожих, но, к его несчастью, радость исчезает с их лиц по вине людской. Останавливаясь возле особняка Грей, каждый человек подавленно ахает, вспоминает, каких размеров зарплату не успела выплатить ему семья Грей, и спешит покинуть злосчастное место. Влюблённые парочки презренно морщатся, думают пару раз о тех неудачных приёмах, что проводила миссис Грей, сожалеют, что теперь она запомнится всем в исключительно дурном свете, прячут напудренные лица под шляпками и цилиндрами и семенят прочь. Пока не разглядывают в толпе полицейских и зевак существо, не вписывающееся в общую картину. Глаза незнакомцев распахиваются, наполняясь безграничным восхищением и сочувствием, и даже суровые господа, втайне ликующие и желающие поскорее сцапать опустевший особняк, на мгновение тают.
Два безжизненных тела распластались у подножия имения, а возле них, окунув белоснежные коленки в слякоть, сидит девочка. Смоляные кудри выбиваются из-под фетровой шляпки цвета охры и налипают на фарфоровую кожу, кружевное платьице с золотой каймой уже извалялось в грязи, но лицо девочки, странное и завораживающее одновременно, пленяет с первого взгляда. Лицо неодушевлённой куклы, точь-в-точь такое же прекрасное, как у миссис Грей, что надела посмертную маску: бледно-розовая кожа, небольшие серо-голубые глаза в обрамлении густых ресниц и пухловатые губы, бледные и будто каменные, в отличие от щёк. Девочка смотрит на мёртвых родителей сверху вниз, сложив руки на коленях и даже не пытаясь прикоснуться к ним или закричать. Именно поэтому никто из стражей правопорядка или внимательных соседей не пытается оттащить ребёнка, более того, никто даже не осмеливается подойти. То, как спокойно её лицо, то, как естественна поза, и то, как недвижим взгляд, заставляют порядочных взрослых цепенеть от ужаса. Ведь если ребёнок не скорбит по убитым родителям в возрасте двенадцати лет, выплёскивая слёзы и отчаяние наружу, значит, его избивали или ничуть не любили. Верно?
Одинокая слезинка скатывается по прелестной бледной щеке, но занятым обсуждениями взрослым не удаётся рассмотреть её в полумраке уличных фонарей. Правда, то плачет не ребёнок, а проливной дождь. Плачет от радости, что смог, наконец, пробраться сквозь пышные кудри, и от горя, что всё же не он стёр улыбки с человеческих лиц.
