– Кто ты еси, дитя света? – воззвал ветер, что кружил вокруг неё, и голос его был подобен хору духов лесных.
– Я Бабочка, – отвечала она, и голос её звенел, как колокольчик. – Я та, что спала, та, что отныне будет танцевать с ветром.
И с этими словами она расправила крылья, о, как расправила! Они затрепетали, поймав дыхание ночи, и Бабочка взмыла ввысь, легко, как мысль, как мечта. Она летела над лесами, где деревья шептались о её чуде, над реками, что отражали её сияние, над полями, где травы пели ей гимны. И всюду, где она пролетала, оставался след света – тонкий, как нить, но яркий, как надежда.
С той поры Бабочка стала вестницей трансформации. Она являлась тем, кто томился в своих коконах – будь то люди, звери или духи, – и пела им о том, что тьма не вечна, что огонь в сердце сильнее любых оков, что крылья ждут тех, кто дерзнёт их расправить. И в её полёте, в её танце под звёздами, жила сказка и передавалась из уст в уста: о Куколке, что стала Бабочкой, о тьме, что породила свет, о сердце, что нашло небо.
На краю земли, где скалы шепчутся с ветром, а море хранит тайны, древнее звёзд, лежал Камень. Не был он ни величественным, как горы, ни сияющим, как жемчуг в сказаниях. Обрыв стал его домом: суровым, но открытым к небу, где облака ткали сны из ветра. Камень был один, но не покинут, ибо море, живое и вечное, плескалось у обрыва, наполняя воздух солёными каплями.
Камень чувствовал, как в его сердце стучит тоска, тяжёлая, как скала, и лёгкая, как пузырьки волн. По ночам, когда луна вышивала серебром водную гладь, он внимал морю – его вздохам, его смеху, его рассказам о камешках, что нежатся под солнцем. И душа Камня дрожала, как лист в бурю. «Зачем мне эта тоска? – вопрошал он, и голос его терялся в гуле волн. – Я прочен, я цел, но почему я жажду иного?»
Много закатов угасло, много теней легло на обрыв, и каждая ночь приносила Камню видения – зыбкие, как дым, но яркие, как зарница. Он видел себя не одним, но россыпью: мелкими камешками, что сияют под лучами, поют под луной, танцуют в объятиях моря. Но пробуждался он неподвижным, единым, и тоска его, беззвучная, оседала в трещинах, что таились в его теле.
Однажды, в час, когда небо слилось с морем, а дождь пролился, как слёзы созвездий, капли коснулись Камня, ласковые, но упрямые. Они шептали: «Ты не рождён для обрыва, дитя земли. Море ждёт тебя, но путь его – в разломе». Камень вздрогнул, и память в его недрах вспыхнула, как искра в ночи. «Я не могу, – отвечал он, и голос его был подобен стону скал. – Разлом уничтожит меня, и я стану ничем».