© Никита Замеховский, 2025
© Интернациональный Союз писателей, 2025
– У трэллей[1] не рождается берсерк[2], Бруно!
– Они бонды[3], – ответил Бруно и почесал под рыжей с соломенными концами бородой.
– Только трэлл живёт в вонючей яме, обложившись брёвнами, и гнёт спину, – сплюнул Кьяртан.
Его раздражала лошадь, лес, раздражало то, что он, непривычный биться конным, окостенел от скачки и, спрыгнув с лошади в той деревне, едва не споткнулся, когда на него бросился замотанный в вылезшую волчью шкуру мерянин[4] с чёрным копьём.
Мерянину он выпустил кишки быстро и зло и ещё надрубил руку с копьём, пока, умирая, тот возился на навозе в клубке из собственных внутренностей.
Бруно наконец выудил вошь из бороды, рассмотрел её, раздавил и ответил:
– Медведи как раз и рождаются в ямах.
Несколько едущих рядом воинов согласно закивали.
По дубам прошелестел ветер, затерянные в кронах, тронутых утренними лучами, перекликались птицы, кони послушно перебирали копытами, лязгало железо. Впереди покачивались закинутый за спину круглый чёрно-жёлтый щит их ярла[5] и широкий плащ сотника с муромского погоста.
– Мы бьёмся за трэллей, – проворчал, не унимаясь, Кьяртан.
– Мы бьёмся за славу, – улыбнулся Бруно и поудобнее устроился в седле.
– И серебро! – хохотнул кто-то сзади.
– Серебро, полученное в настоящем, всего лишь отблеск сияния славы в будущем! – обернулся, ещё шире улыбаясь, Бруно.
– Не много мы тут её добудем, – не сдавался Кьяртан, – отгоняя от трэллей ублюдков в вонючих шкурах…
– А мне всё нравится, особенно здешние пышные девки! – отозвались сзади, и послышались смешки.
Бруно тоже усмехнулся и, вдруг поворотив голову, уставил на Кьяртана пересечённое шрамом лицо с бледными, как капель, глазами и сказал:
– Слава здесь. Я чувствую. – И тише, так что его, наверное, могла услышать только рыжеватая, выделенная князем ему, как и всем урманам[6], лошадь, добавил: – Только, может, и не наша…
И снова вспомнил, как встретил на щит копьё, присел, отвёл щит немного в сторону, ударил топором по замотанной в какие-то тряпки ноге, распрямился и снова осел, теперь словно смахнув топором воющему мерянину пол-лица.
Как метнулся через плетень, бросился на истошный бабий визг в тёмную низкую дверь. В дымной прелой полутьме перескочил через детское тело к чёрно-белой рычащей и надсадно визжащей куче из мельтешащих бабьих бледных ног, мужских жилистых рук, пытающихся развести эти ноги, кабаньей шкуры и холщовой понёвы