Его волосы были рыжие, как на закате медь. Шапки их не любили, гребешки боялись пуще огня, а Женя волосами гордился.
Они горели рыжей горой над плоским асфальтом улицы, они грели глаза, они солнцем плавали над толпой, восхищая ее и возмущая.
Милицейский «козел», что вечно пасся возле сквера у гастронома, всякий раз совал свою морду в рыжую Женину жизнь. «Козла» дразнил этот цвет. «Козел» его ненавидел. «Козел» ему мстил, штрафуя и обривая наголо. Он напускал на Женю комсомольцев-оперотрядовцев, неугомонную свору с зубами навыкате и профилем Дзержинского, вытатуированным на сердце.
Женя от ментов отворачивался. Он был к ним равнодушен. Он плевать хотел на ораву блеющих козлонавтов, на участкового Грома по прозвищу Пистолет, на алкашей обеего пола, на трусов, фарцовщиков, попрошаек, блядей и прочее местное трудовое население.
Он жил своей жизнью, Женя. Она была у него одна, и он хотел прожить ее так, чтобы всякая сволочь ему поменьше мешала.
И он прожил ее так.
Когда Женя умирал, а умирал он с улыбкой и хорошо, лет ему исполнилось двадцать пять. Капля крови под левым соском темнела, словно родимое пятнышко, и пулю, гладко вошедшую в сердце, так и не отыскали.
Участковый Гром, стрелявший из своего «макарова», не такой был мудак, чтобы заряжать пистолет шестой заповедью Моисеевой.
Короткий рассказ о Жениной смерти фантастичен и ненаучен. Но мы сами научены нашей паскудной действительностью, и любая отечественная фантастика, любая дьявольщина и гробовщина так скоро претворяются в жизнь, что трудно подчас сказать, кто кого породил. Фантастика ли жизнь нашу. Жизнь ли наша фантастику. Или они – единое целое, как тело с душой, и разнимая их, получаем гроб, пахнущий тленом.
Женя… Фамилию его я не знал. Никто не знал, я спрашивал многих. Даже Грома спросил, но Гром, сука порядочная, он уже знать ничего не знает. Из ментов Грома погнали. Но пожалели, обнаружив при медэкспертизе срастание мозговых полушарий и диффузию серого вещества. Посему срока решили не вешать и пристроили Пистолета приемщиком стеклотары в подвале на Баклажанной. Тоже местная власть, чтоб ее.
Проживал Женя один. То есть в коммуналке, когда по утрам в воскресенье выстраивалась очередь опорожняться, народу набиралось прилично. Конечно, не как в Мавзолей, но человек восемнадцать-двадцать бывало всегда. Это в зависимости от масштабов субботней пьянки.
Сам Женя не пил. Просто не пил, не хотел. Его блевать тянуло от одного вида воскресной очереди: похмельных пролетариев, мелких конторских служек и их жеванных-пережеванных от рожи до жопы баб. Особенно пугали пустые синие титьки, вываливающиеся из-под махровых халатов.
