ГЛАВА ПЕРВАЯ
День совершенно не располагал к путешествиям, а с сумерками поднялся ветер такой силы, что все, задержавшиеся в дороге, поспешили под гостеприимный кров ближайшего трактира. В зал за какие-то полчаса набилось столько народу, что нищего музыканта зажали в самый угол между очагом и старым сервантом, где на почетном месте стояли четыре оловянных кружки «перепей-неперепью». Бродяга особенно и не возражал: от очага шло приятное тепло, прогревающее кости, едва прикрытые заплатанными одеждами. К тому же, на вертеле неспешно крутился, подставляя бока огню, жирный поросенок, источая пленительные ароматы. Денег на жаркое у музыканта не было, у него не было денег даже на хрюканье жареного поросенка, а так хоть понюхать можно. Кружку дешевого пива хозяин поднес бесплатно в честь дня Всех Святых, и теперь обносил в точности такими же кружками всех прочих гостей. Дородный трактирщик свято соблюдал традиции, тем более, что они не запрещали наливать в дареную кружку самое дешевое пойло и нещадно разбавлять его. Впрочем, музыканту приходилось в своих странствиях пить и худшие помои. Тут хоть посуда была вымыта и столы выскоблены.
В прежние времена, вспоминал бродяга-музыкант, дорога на Шеллоу-тон не была и в половину такой оживленной. Виной тому были лес, заселенный всевозможной нечистью, начиная от разбойников и заканчивая смутными слухами об упырях. Немалую роль в заброшенности тракта играла лесная ведьмина обитель. Доподлинно неизвестно, чем занимались почтенные Сестры в своем уединенном доме, но от этой дороги проезжих много лет отпугивали слухи о ревнивых бесовках, насылающих на неудачливых путников рога, копыта и мужское бессилие.
Музыкант прислушался, надеясь по обрывкам разговоров понять, чем же так привлекателен стал вдруг Шеллоу-тон, прежде бывший не более чем приграничным городком.
— ...он как прыгнет на Михася! С клыков слюна ядовитая каплет, а смраааад!...
Музыкант насмешливо скривился. Ясно, слева здоровенный детина рассказывал двум своим здоровякам-собутыльникам старую как мир историю о своем брате-куме-свате, схватившемся с чудовищным оборотнем. Свата этого никто, кроме его самого, не знал, поэтому история выходила вполне правдоподобная. Музыкант и сам бы мог сходу сочинить такую же, правда, добавил бы побольше кровавых подробностей. Кровавые подробности были его коньком. Он вновь прислушался.
Говорили о празднике, который затеяли в Шеллоу-тоне, о ценах на зерно и лес, о поганом местном пиве, о том, как странно притихли ведьмы. О чем угодно, и обо всем, что музыкант знал и так. Он начал скучать, к тому же — страшно хотелось есть. Свинина поджарилась, и теперь нетерпеливо роняла на угли ароматные капли сока, отчего очаг исторгал шипение и целые клубы восхитительного запаха. Музыкант сглотнул и попытался сообразить, чем бы смог заплатить за обед. Разве что памятной серьгой из белого золота. А потом можно было бы смело платить головой: уж больно приметной была серьга, к тому же вынута из дрянного уха. Кольцо на пальце музыканта было выточено из дуба, пряжка на поясе едва ли стоила дороже куска хлеба. На что-то еще могла сгодиться фибула, скрепляющая его залатанный ветхий плащ, весьма скромная на вид, зато серебряная. Но фибула была дорога музыканту как память о прошлом, о важном уроке, и пока он не готов был расплачиваться своей памятью за хлеб и вино, а пусть даже и за кусок свинины.
