ГЛАВА ПЕРВАЯ
Чай с ромашкой, ее любимый, был подан в изящном, розами расписанном фарфоре, таком тонком, что он просвечивал насквозь. В хрустальной вазочке — джем. В корзине на льняной салфетке - мягкие, еще горячие сдобные булочки. Элинор провела пальцем по кромке чашки, ощущая странную ее вещность. Чашка была настоящая. Скатерть и запах масла и клубничного джема - тоже. Разум пытался спорить, пытался убедить ее, что все вокруг выдумано, но невозможно было противостоять странной, почти неколебимой уверенности: все кругом настоящее. Разве что самую малость неправильное.
Шармила сидела напротив, прямая, держа невероятную осанку, которой бы позавидовала и сама королева. Память Элинор все еще была подернута туманом, но вот Шармила вдруг вспомнилась отчетливо, всегда такая же уверенная в себе, такая же гордая и степенная. Волнами расходилось от нее ощущение покоя и какой-то возвышенной жути.
- Рада, что ты нас навестила, Эли, - сказала Шармила. Сейчас у нее куда лучше получалось изображать человека, только губы иногда шевелились не в такт, да глаза оставались пугающе неподвижными.
Она ни слова не сказала о том, что Элинор останется в этом зазеркалье навсегда, и за это следовало быть благодарной.
Элинор сделала еще глоток чая, снова провела кончиком пальца по кромке чашки, рождая удивительно музыкальное гудение, и опустила чашку на блюдце. Нистра сидела слева, устроившись в кресле с ногами, и особенно сильно походила на избалованную и дурно воспитанную дикарку, шаловливое дитя.
Опасное дитя.
- Есть для меня способ выбраться отсюда поскорее? - спросила Элинор Шармилу, игнорируя недовольные гримаски Нистры.
- Сейчас та сильна, - качнула головой тетушка. - Сильна безусловно, по-настоящему. Забрать тело назад у тебя так просто не получится. Придется ждать, пока она не утратит контроль каким-либо образом.
Да, Нистра говорила то же самое. Солнечный удар или же удар совершенно физический, реальный, по голове. Элинор была против, ведь то было ее собственное тело и внутри хрупкой черепной коробки жил ее собственный мозг.
Хотя что тогда сидело в этом странном, искусственном, насквозь воображенном мире и пило ромашковый чай? Душа? Элинор попыталась вспомнить, что говорил о душе отец, но как оказалось, в ее памяти ни единого слова не задержалось. Кажется, его вообще не волновали подобные вещи. И как только он мог столько лет служить викарием, а потом еще судовым капелланом? Маловато в нем было благочестия для священника. И веры тоже.
- Иных способов нет? - поинтересовалась Элинор, втайне сожалея, что не имеет ни малейших склонностей падать в обморок. Ей бы сейчас пригодилась эта женская добродетель, воспетая современной молвой. Очень хотелось, как героини нынешней литературы, чуть что, вопить и терять сознание от ужаса, стыда или избытка сильных чувств.
