Таня ушла спать, а я, пообещав скоро присоединиться, принял душ., но в спальню не пошел. Невидимая нить потянула на кухню. Налил чаю – крепкого, почти чёрного. Выключил свет, оставив лишь призрачный отсвет уличного фонаря, пробивавшийся сквозь занавеску. Тишину нарушало только редкое тиканье остывающей духовки да шум моего собственного дыхания. А в груди, под рёбрами, все еще ныло – жгучее эхо ужаса, явленного Погостником… Оно все еще жило во мне….
Рука сама потянулась к знакомой жестяной банке на столе. Еще теплое печенье – то самое, что Таня напекла, пока ждала меня. Её печенье. Взял круглое, неровное по краям, шершавое печенье. Откусил. Теплота, рассыпчатость, сладковатый привкус ванили и сливочного масла мгновенно заполнили рот. Этот простой, родной вкус и запах домашнего тепла – они вступили в яростную схватку с призрачной сыростью могил и смрадом тины. Как луч маяка, пробивающийся сквозь безумие бури и возвращающий к родному берегу, к очагу.
Усталость навалилась свинцом. Горячий чай и сладость печенья во рту, казалось, растворили последние силы. Голова тяжело опустилась на скрещенные на столе руки. Мерцающий свет фонаря за веками поглотила чернота – провал. Я не заметил, как сон сморил меня, унося прочь от терзаний…
И вдруг – легкое, почти невесомое прикосновение к плечу. Я вздрогнул, вынырнув из черной бездны сна.
– Дим? – Её голос ещё был пропитан остатками сна, но в нем уже пробивалась тревога. Она стояла в дверном проёме, окутанная тенью, ее силуэт угадывался в полумраке. – Ты что здесь в темноте? Почему здесь спишь? Я же ждала…
Я поднял голову, уловив блеск ее широко открытых глаз. За окном уже разгоралось летнее воскресное утро, первые розовые полосы зари окрашивали край неба.
– Не мог, – выдохнул я, беря её руку в свою. Её пальцы были теплыми и такими родными. Я прижал их к щеке, чувствуя контраст с холодом собственной кожи. – Нужно было… прийти в себя. Остыть.
– Что случилось? – Она присела рядом на стул, её колено мягко прижалось к моему. – Рассказывай. Всё. Не утаивай.
И я рассказал. Без прикрас и умолчаний. О жуткой истории в деревне Кривой, о кладбище за Чумышом, о Погостнике и его безжалостных законах. О страшном видении, которое он мне явил – мире без меня, где она, опустошенная, гладит мою новую рубашку, а дети прижимаются к ней в испуге. Голос срывался на словах о них, о любви… спазм сжал горло, превращая слова в хрип… о том, как пугающая пустота небытия заставила осознать всю немыслимую ценность и хрупкость того, что у нас есть здесь и сейчас.
