– Петрович, старый ты черт, открывай!
В окно резко застучали, стекло жалобно зазвенело. Я открыл глаза, включил светильник над кроватью. Кряхтя, сел, вставил ноги в войлочные тапки. В окно еще раз постучали, забухали в дверь.
– Да иду, иду – шаркая, дошел до сеней, открыл первую дверь. – Васька, ты, что ли?
– Я, Иван Петрович.
– За бутылкой? Васька, побойся Бога… – посмотрел на часы с кукушкой на стене. – Два часа ночи.
Хоть и стыдил я соседа, но так, по привычке. Старческая бессонница – и за полночь не сплю. Лежу с закрытыми глазами, ворочаюсь с боку на бок.
Вот в молодости как? Умри, но восемь часов подушке отдай. Хоть и дел по горло. А сейчас всех дел – кефир, клистир и теплый сортир. Дети и внуки разъехались по всей стране, жена умерла прошлым годом, все, что осталось и тормошило меня – это Дело да шебутные соседи. Один из которых, запойный пьяница Василий Кожемякин, долбился в дверь. Я открыл замок, выглянул наружу. Полная луна осветила сразу несколько фигур. Худого, небритого мужичка лет сорока в майке-алкоголичке и трех мужчин самого серьезного вида. В черных кожаных плащах, коротко стриженных.
– Кто это с тобой?
– Из Москвы приехали к тебе, Петрович. Из самой столицы! – Васька искательно оглянулся на «кожаных».
Дальше по переулку я и вправду увидел квадратный иностранный внедорожник. Внутри все заледенело, сердце застучало дробью. Я попытался резко закрыть дверь, но какое там. Один из мужчин подскочил, вставив ногу в проем, двое других просто вдавили меня своими телами в сени, а потом в гостиную. В руках у них появились вороненые пистолеты. Следом зашел Кожемякин.
– Вот, Артур Николаевич, я же говорил! – Василий шмыгнул к книжному шкафу, широко раскрыл дверцы. Ткнул пальцы в исторические книги, карты, картины Праотца. К шкафу подошел один из «кожаных» – мужчина с проседью на висках, со сломанным носом и пронзительными голубыми глазами.
– Василий! Побойся Бога! Я же тебя на руках нянчил… – Я сделал шаг к столу, уперся рукой в столешницу. Другой рукой стал незаметно нащупывать столовый нож, которым резал вечером хлеб к ужину. Хорошо, что не прибрал.
– Нет никакого Бога, Петрович! – Василий подал голубоглазому карту бунта с рукописными отметками. Их делал еще мой отец. – Один бесконечный матерьялизм.
– Что вам надо? – я обратился к мужчинам, ворвавшимся в дом. – У меня нечего красть. Денег тоже нет.
– У вас, Иван Петрович, есть кое-что более ценное, чем ваша копеечная пенсия… – тот самый Артур Николаевич, которому Васька подал карту, расстегнул плащ, сел на стул. Надев очки, стал рассматривать лист.
