Я проснулась и, к своему искреннему изумлению, поняла — спина не болит. Совсем. Ни тебе прострела в пояснице, ни этого сладкого покалывания, как будто кто-то там мелким молоточком настукивает. И колени — ах ты ж, матушки святы! — не крутят! Я даже осторожно пошевелила ногой, потом другой. Встаю — и не хрустну! Как новенькая! Хоть пляши, хоть в хоровод иди. Я даже ладонь себе на грудь положила, чтобы удостовериться, не во сне ли всё это. Грудь, кстати, тоже странная — упругая, тяжёлая, и… простите, но явно не моя. У меня-то последние лет двадцать там, где раньше был третий размер, оставались разве что тёплые воспоминания и бюстгальтер на резинке. А тут — красота! Прямо чудо, а не бюст.
Я попыталась сесть и окончательно обомлела: постель подо мной — не моя старенькая кровать с продавленной пружиной, а нечто огромное, мягкое, с балдахином, кружевами и простынями, белыми как стиральный порошок «Лотос», когда его ещё в советское время давали по блату. Потолок — с лепниной, стены — с обоями, которые, будь я жива, даже тряпкой протирать побоялась бы, чтоб не содрать позолоту. А напротив — зеркало в золочёной раме. И вот тут я поняла: всё. Конец.
Потому что из зеркала на меня смотрела не я.
Вместо привычного отражения — той самой тётки с седыми кудрями, морщинами, мешками под глазами и упрямыми губами, что годами командовала соседями, давая советы, как им лучше капусту солить, — теперь стояла молодая девица, от которой, честное слово, у меня самой дух перехватило. Белые волосы, как у этих, знаете, кинозвёзд, у которых шампунь не из «Магнита», а импортный. Глаза — голубые, ясные, будто небо над Елабугой в июне, когда трава по пояс и комары ещё не сожрали всех подряд. Щёки розовые, кожа — гладкая, ни тебе пигментных пятен, ни второго подбородка. А губы… ой, губы! Такие, что ими, кажется, можно было даже в холодильник не ходить — достаточно просто улыбнуться, и температура в комнате поднимется на три градуса.
Я, честно говоря, даже привстала, подбежала ближе к зеркалу и, не удержавшись, ущипнула себя за щёку. А потом за другую. Больно. Значит, не сон. Я стояла, таращилась на своё новое лицо и пыталась вспомнить, что, чёрт побери, произошло.
Последнее, что я помнила… Ах да. Эта чёртова свинья.
Я шла с рынка, как обычно, с сумкой картошки в одной руке и батоном в другой, прикидывала, что приготовлю к ужину — макароны по-флотски или, может, кашу с тушёнкой, если банки ещё не протухли. И тут — хрюк! — из-за угла вылетает соседская свинья, та самая розовая гадина, что всегда рылась под забором. Выбежала, хрюкунула на меня всем своим пятидесятикилограммовым телом, и я, как мешок с мукой, шлёпнулась на землю. Помню, как ударилась затылком о бордюр, мелькнуло небо, потом — темнота. Всё.
