Пролог
Ночь отступала нехотя, выпуская город из своего ледяного плена черными когтями. Серое предутреннее марево медленно расползалось по улицам, сглаживая края домов, стирая линии крыш, превращая всё вокруг в зыбкую акварель. Четвёртый час утра – время, когда мир кажется особенно хрупким, натянутым, как тонкая плёнка, под которой дрожит тишина. Звуки глохнут, будто кто-то набросил на них тяжёлую ватную простыню. Даже собаки, вечные стражи ночной окраины, прячутся в щелях и дворах. Редкие машины пробираются через туман, вздрагивают на кочках и тают в пустоте, словно стёртые ластиком.
Многоэтажки стояли вдоль улицы мрачными каменными саркофагами – терпеливые, усталые, лишённые надежды. Они пережили тысячи таких рассветов, одинаково тусклых, с разбитыми подъездами, обмыленным стеклом и чьими-то запутанными судьбами за стеной толщиной в ладонь. В нескольких окнах ещё тлел свет – тревожный, как лампочка над входом в больницу. Там сидели те, кому не спится. Те, кого утро встречает не облегчением, а знакомой тяжестью под рёбрами.
Воздух стоял неподвижным, тягучим. Пахло выхлопами, мокрым железом, старой пылью. Казалось, город давно разучился дышать и теперь просто ждал – чего именно, никто бы не сказал. Фонари под жёлтым налётом времени разливали тусклые островки света, похожие на плохо разведённую краску. Деревья не шевелились. Ни ветра. Ни тепла. Всё вокруг затаилось, как перед тем моментом, когда что-то должно произойти.
И в самом сердце этой неподвижности, на заброшенной детской площадке, в полумраке тусклых фонарей и редких огоньков окон, на качелях сидела девочка.
В ней было что-то совсем иное, чужое обыкновенному миру, хотя она выглядела на десять лет, не больше. На ней было белое платье и белые туфельки на застёжках. Волосы аккуратно собраны в две светлые косички и перевязанные красными бантиками. На коленках сидел плюшевый медведь с отсутствующим глазом, трогательно восстановленный неумелыми стежками. Любимый, оберегаемый.
Она раскачивалась едва заметно – короткими движениями, как маятник, точно отсчитывающий не её собственное время. И напевала тихую детскую песню, ту самую, которой убаюкивают малышей. Только в её исполнении мелодия звучала иначе – как будто убаюкивала ночь, а не ребёнка.
Синие глаза девочки были направлены на подъезд пятиэтажки напротив. Не моргали. Не отворачивались. В её взгляде жила та сосредоточенность, что бывает у зверей, уже учуявших шаги. Или у людей, уверенных, что их ожидание близится к концу.
Она не мёрзла – хотя холод пробирал до костей. Не меняла позы – хоть сидела здесь так долго, что туман успел несколько раз сменить густоту. Она просто ждала.
