Санкт-Петербург, Царское Село. Октябрь 1796 года.
Небо было низким, свинцовым. Деревья в парке стояли голыми, как чернильные перья, замершие в предчувствии плохих вестей, которого ещё не наступили. Императрица Екатерина Великая сидела у окна, когда камердинер тихо вошёл в кабинет, держа в руках стопку писем. Его тихие шаги тихим эхом отдавались от стен дворца и прекратился только у стола с письменными принадлежностями.
Сверху стопки лежал объемный конверт. Скользнув взглядом по стопке, её взгляд на мгновение задержался на этом конверте, а на лице пробежала гримаса ужаса, которая тут же сменилась на гримасу злости.
– Откуда это? – спросила Екатерина, вернувшись к изучению поправок к манифесту о воспитании наследников.
– От надзирателя Шлиссельбургской тюрьмы, Ваше Величество… Сказали: срочно. От монаха Авеля.
Рука императрицы замерла.
Имя, которое она не слышала уже много лет, отозвалось где-то в глубине её памяти – в том тёмном углу, где лежали грехи, страхи и сны, от которых просыпаешься со сжатыми кулаками.
Она взяла письмо – тяжёлый, по-зимнему плотный конверт, сургуч запекся неровно. На печати – не крест, а стилизованная буква "А", перечёркнутая огненной линией и вплавленная в воск шелковая маленькая лента. Не монастырская символика. Личное.
Екатерина разрезала печать каминным ножом.
Текст был коротким, написанным её собственным любимым почерком – чётким, как у придворных писцов. Значит, Авель знал, что она не станет читать каракули. Он знал всё.
Матерь Севера, близок твой час,
Гаснет заря, угасает твой глас.
Ты держишь державу железной рукой,
Но дрожит под тобой вековой слой.
Не ты одна – уходит сама
Тень на престоле, Воля-дума.
Закон и присяга, меч и венец —
Всё обратится в прах и конец.
Трижды знаменье звало – ты смеялась,
Пророческий шёпот, как ветер, терялся.
Но время не спит. И в двенадцати днях —
Суд – не в словах, а в немых небесах.
Десять рассветов – и всё замолчит,
На одиннадцатый – сердце стучит.
Но не будет ответа, ни знака, ни тьмы —
Только стужа, где пели куранты страны.
Уйдёт не корона – уйдёт бытие,
Где ты – не лишь плоть, но сама суть её.
И то, что придёт, не спасёт от цепей —
Будет хуже царя – дух мертвецов и зверей.
Записано в страхе и в трепете,
не по гордыне – но по велению свыше.
Сей письмо будет отдано Ей
И прочитав его— пусть знает,
что ангел у дверей уже не спит.
Авель,
недостойный инок,
в заточении,
в лето Господне таинственное.
Она перечитала стих вновь. И вновь.
В груди закололо – не от слов, а от того, что какая-то часть её знала: это не шутка. Не риторика. Не попытка запугать.
