– Ах вот ты где, а я тебя обыскался.
Парень вздрогнул и выронил из рук ложку. В большом зале, служившем в эти времена столовой, было много народа, но юноша привык быть один. С ним практически никто не общался. Он занимал всегда один и тот же столик, в углу. Света ламп, висящих по периметру, едва хватало, чтобы осветить центральную часть комнаты, а в углу всегда царил полумрак, но не настолько, чтобы ничего не видеть, ложку то мимо рта не пронесёшь, но настолько, чтобы окружающие не замечали сидящего там, в углу, за столиком. Обычно никто не хотел садиться за этот стол. Это было место изгоев, тех кого не приняло это закрытое, замкнутое в подземелье бункера, общество. Одним из таких, не принятых был и Серый. Парень то он был не плохой, и не стремился отгородиться от всех стеной недоверия и молчания, напротив он общительный и компанейский. Ему очень не хватало общения и очень тяготило то, что его не приняли ни в одну компанию. Но это была не его заслуга, а полковника, нынешнего начальника этой мини колонии-поселения. Когда Вадик попал сюда, он ещё не звал себя так. Даже в мыслях не возникало взять себе это имя. Раньше он звал себя по имени, настоящему имени, Сергей. Последние годы, которые он провёл в Прокопьевске с дедом, после того, как город покинули люди, были в целом наполнены добротой и уважением. Дед учил его только хорошему, уважать и доверять людям, ибо перед угрозой вымирания, все должны сплотиться и дать отпор. Такие времена уже были. Дед рассказывал о Великой Отечественной Войне, во время которой он был ещё совсем мальчишкой. Рассказывал, как помогали друг другу люди, как делились последним куском хлеба, как женщины и дети заменили, ушедших на фронт мужчин, и на своих хрупких плечах вынесли всё, но не сдались, не упали духом. И, по мнению деда такое время настало теперь. Он верил, что оставшиеся на земле сейчас люди, они тоже едины духом. Что они одним фронтом стоят против новой, более жестокой угрозы, чем фашизм, против зомбаков и оборотней. И хорошо, что дед не видит то, что сейчас происходит в бункере. Хорошо, что не видел, как травили его единственную оставшуюся кровиночку, внука, и всё из-за того, что командир подозревал то, что пятнадцатилетний мальчик мог убить его сына, кадрового военного, или участвовал в этом, ради того, чтобы ограбить. Наверное, около месяца, его, ещё по сути ребёнка вызывали на допрос ежедневно. Были и вежливые уговоры сознаться, были и угрозы расправой. Потом угрозы переросли в действия. Его били, его пытали холодом, пытали водой. Однажды, даже применили электричество. Ему не давали спать несколько дней, морили голодом, а потом снова уговаривали. Полковник Варенёв и его подручный сержант Крумкало, хотя ему бы больше подошло Кромсало, Сергей его так и звал в мыслях, пытались сломить волю Сергея, и не понимали, почему он всё ещё держится, почему не колется. Они думали, что он им спектакли показывает. Что его плач, истерики, нервные срывы, обмоченные штаны, не более чем комедия. А это не было комедией, он не был настолько сильным чтобы выдержать истязания этих зверски жестоких, закалённых боями, военных. Они не понимали, почему он ничего не говорит, почему не выдаёт сообщников, а ему просто нечего было сказать. Все что он знал, так это то, что пистолет был у этого недочеловека, Вениамина. Он не знал, ни откуда тот пришёл, ни где взял пистолет. Они его ломали, но не понимали, что он сломан давно, и ему, просто, нечего сказать. Куда им, дуболомам военным, вздумавшим играть в сыскарей, не знающим элементарных правил розыскной работы и ведения допроса, отличить, когда человек говорит правду, а когда врёт. Для них главное было выбить признание, и не какое-либо, а именно то, которое было нужно полковнику. Мальчик, хоть и был сломлен психически, но всё равно продолжал твердить одно и то же. Наверное, выстоять ему помогла его природная честность. Он не врал, а только повторял из раза в раз, что он не виноват, что он пистолет взял у Вениамина, случайно свалившегося в его тоннель, и что его, Вениамина, покусали оборотень и зомбак, а потому он быстро перестал быть человеком, и спросить откуда пистолет он не мог. Но ему не верили.
