Пот заливал лицо Степки Олсуфьева, и не только потому, что в покоях было душно… Больше всего жалел новик, что не может сделаться невидимым.
В носу отчаянно щекотало, новехонькие сапоги жали немилосердно, рубаха прилипла к взмокшей спине, насквозь пропитавшись влагой. Хоть выкручивай… Ох, тяжка ты, служба царская! И не моргнуть, с ноги на ногу не переступить, а уж про то, чтобы почесать ноздрю, – сохрани боже, и подумать-то страшно! Перед Государем всея Руси-то…
– Понял, что от тебя требуется? – спросил Алексей Михайлович, уставившись прямо в глаза новику. И хотя вовсе не суровым был тот взгляд, у бедного Степки сердце замерло, а потом забухало с удвоенной силой и частотой.
– П-понял, в-великий г-государь… – еле заставил себя ответить.
– Будешь усерден и проворен – награжу по заслугам. А окажешься нерадивым или, упаси господи, изменишь… – царь выдержал зловещую паузу, и у новика перед глазами чуть все не поплыло. – Суровой кары тогда не миновать! Помни это.
– Верен он, государь, исполнителен и умен, хоть и млад годами! – вступился глава Посольского приказа, видимо от естественной жалости, глядя на душевные Степкины муки. – Я сам видел, с каким тщанием он в бумагах рылся, следы подлеца Андрюшки выискивая!
– Все так и есть! – поддержал Львова дьяк Астафьев.
– Вот это хорошо! – кивнул царь. – А предупредить все же нелишне. Ведь слабы люди, искусу подвержены… – Он со вздохом перекрестился, обернувшись к иконе. Вид у самодержца был такой, будто мысли его витали где-то совсем в другом месте и что-то тревожило не на шутку.
Дул холодный октябрьский ветер, неся ворох пожелтевших листьев вперемешку с пылью и мелким сором. Подступающая зима все более властно напоминала о себе.
А здесь, в натопленной мыльне царского дворца, стояла такая жара и духота, будто в далеких заморских странах, населенных чернокожими язычниками… Все давно взмокли. Пот прошибал не только от духоты, но и от страха: больно уж велика ответственность! Мокрой была и роженица, корчившаяся в муках. Только она уже ничего не боялась, поглощенная одной-единственной мыслью: поскорее бы все закончилось!
– А-а-аа!!! – дикий животный крик снова сорвался с искусанных, распухших губ Марии Ильиничны, когда очередной приступ боли опоясал низ живота.
– Терпи, терпи, матушка государыня… – захлопотала повивальная бабка. – Ты ножками-то упирайся да стисни полотенце покрепче – полегчает. И дыши глубже, глубже!
– А-а-а, сил больше нет… Умру я, умру! Господи-и-иии… Прими душу мою-у-у…
– Да что ты такое говоришь, окстись! – вскинулась перепуганная бабка, творя крестное знамение. Ее помощницы тоже закрестились. – И не думай! Все мы рожали, да не по одному разу, и живы, хвала Создателю! Уже скоро… Совсем скоро! Терпи, дыши глубже. А вот теперь – тужься, государыня! Ну же, постарайся! Давай-давай, матушка! Головка уже показалась…
