ГЛАВА 1. Я - больше не я.
Первой осознанной мыслью стала констатация боли. Не тупой и размытой, как при пробуждении после тяжёлого дня, а острой, локализованной, с чёткими границами. «Словно кто-то взял шило, раскалил его докрасна и аккуратно, с пристрастием, вбил мне прямо в висок. Один точный удар. Без предупреждения».
Второй волной накатило головокружение. «Не то неприятное чувство, когда кружится голова. Нет. Это было ощущение, будто меня вывернули наизнанку, как старый носок, вытряхнули из меня всё содержимое, а потом попытались запихнуть обратно, но криво и кое-как, перепутав все внутренности». Мир плыл, не фокусировался, и её вестибулярный аппарат, обычно стабильный, как швейцарские часы, теперь бешено сигналил о неисправности.
И третьей, наконец, пришла мысль, облечённая в слова. Мысль вопиющая, абсурдная и совершенно непростительная для человека её подготовки. «Чёрт. А ведь я, кажется, умерла. Вот же ж… икебана».
«Икебана». Последнее, отчаянное проявление чёрного юмора её угасающего сознания. В её мире это слово означало не только искусство составления букетов. Среди оперативников ходила мрачная шутка: «сделать икебану» — ликвидировать цель так, чтобы это выглядело как несчастный случай, желательно с художественным, почти эстетическим намёком. Получалось, с ней проделали то же самое. Придали её уходу некую утончённую форму. «Ирония, блин, сволочь. Конец карьеры в стиле хокку: «Пуля. Пустыня. Предательский голос. Конец».
Она не увидела в конце никакого тоннеля, наполненного светом. Не встретила никаких родственников с ангельскими крыльями и умильными улыбками. Её финальный кадр был куда прозаичнее и горше.
Был раскалённый песок. Она помнила его вкус — мелкий, едкий, набивающийся в рот и нос с каждым прерывистым вздохом. Он был повсюду: под её щекой, в складках одежды, в ресницах. Он был последним, что она чувствовала тактильно, кроме, конечно, боли.
Был вкус крови на губах. Медный, тёплый и липкий. Не та яркая, алая кровь из голливудских боевиков, а тёмная, почти чёрная, смешанная с тем же песком. Она пыталась облизать пересохшие губы, но язык лишь размазывал эту горькую пасту.
И было ледяное предательство в груди. Оно не было метафорой. Это была физическая тяжесть, глыба льда, вмёрзшая прямо в солнечное сплетение. Холоднее песка, холоднее приближающейся смерти. Холод, исходивший изнутри.
И поверх всего этого — голос по рации. Чистый, без помех, без эмоций. Тот самый голос, который она слышала на сотнях брифингов, которому доверяла свою жизнь, как доверяет скалолаз страховочной верёвке.
