Даже если у тебя есть собственное солнце, это вовсе не значит, что своей жизни ты тоже хозяин.
У меня есть солнце. У меня есть целый мир – голубое светило сияет над океаном текучего серебра, что омывает пустынный берег. Ночью на небе нет ни одной звезды, и никаких лун тоже нет. Кромешная темнота. И я её единоличный владелец.
Спорный вопрос – можно ли назвать жизнью существование, в котором тебе подвластно всё. Ещё более спорный – владею ли я миром, который создал, или это мир владеет мной, поскольку дарует мне абсолютную власть. Начнёшь разбираться и запутаешься, придя к извечному вопросу: что было раньше, курица или яйцо?
Правильного ответа, конечно, нет, и быть не может. Я в той же мере всемогущ, как и беспомощен. Раб всего на свете. Король пустоты.
Прежний я умер бы тут со скуки. Когда живёшь в мире, который принадлежит другим, тебе кажется, что у тебя ничего нет. В действительности у тебя есть ты сам, и это самая значимая собственность, которой нынешний я лишён. Но тогда меня, разумеется, беспокоило что угодно, только не это.
Все мы начинаем с того, что ничего не имеем, и тут я не выделился. А вот в остальном…
Первое моё воспоминание не связано с тёплыми материнскими руками, или с чего там у всех обычно начинается отсчёт. Первое, что помню я – ураган. Вой, грохот, вспышки света, хруст, тонкое дребезжание – всё смешивалось в кашу из звуков и образов, на которую я не обращал ну совсем никакого внимания.
Я смотрел на звезду, зажатую меж ладоней. Её свет обволакивал меня мягким коконом, становился всё ярче, но не вредил глазам. Наоборот, я вглядывался в звезду всё пристальнее, и ураган, беснующийся за тонкими стенками моего крохотного мирка, медленно утихал, мерк перед безупречной чистотой луча. Уже в полной, непробиваемой тишине свет ворвался в мои глазницы и в считанные мгновения затопил изнутри.
Может, это было вовсе и не моё воспоминание – в нём наглухо отсутствуют эмоции, словно я смотрел чужими глазами. Но как-то же оно оказалось у меня в голове?
Так или иначе, после этого начинается настоящая память. Сейчас я могу говорить об этом отчуждённо, но вообще-то началось всё с жуткой боли. Всепоглощающей. Будто мне сломали все кости, а потом извлекли их и заменили новыми. Ослеплённый и оглушённый ею, я бежал куда-то, падал, выл и почти ничего не соображал. Кажется, даже рыдал. Вот таким незатейливым способом жизнь с самого начала дала мне понять, что прогулка предстоит не из приятных.
Я очнулся в глухом лесу, совершенно один, одетый в лохмотья, и не помнил ничего, кроме описанного выше. Правда, меня это тогда нисколько не смутило – я не соображал ровным счётом ничего.
