Щенка Миша забрал с улицы. Захотелось о ком-то заботиться. Человеку свойственна система противоположностей.
От добра на Земле добра не ищут, скорее наоборот.
Может, он и захотел оттого, что о нем никто и никогда не заботился. Не гладил его по голове, не верил, не ждал, не любил.
Тяжело было ходить: левая нога почти не сгибалась в колене и сильно болела. Болели пальцы, ногти, кости, кожа. Казалось, что ногу легче отрезать и выбросить в придорожную канаву.
Когда-то в прошлой жизни, когда Миша еще был нужен, молод, по-детски беспечен, его нога попала в жернова сенокосилки. Тогда врачи сказали, что и на самом деле лучше отрезать, а потом выкинуть в канаву. Эти слова так укоренились в детской памяти, что остались звучать на всю жизнь. Слова даже сильнее ранили, чем уродливая и болящая нога. Все тогда поставили на нем крест, все кроме бабки. Она ночами брала большой и плохо пахнувший кусок дегтярного мыла и что-то шептала себе под нос.
Мылом она водила вдоль ноги, зажигая при этом свечи у икон и постоянно крестясь и кланяясь.
Бабка отмолила его ногу, но забыла про душу. Или бог про него забыл, оставил подыхать на улице. Или кто-то не совсем умный, кто придумал все то, что каждый день окружало. А окружали: вокзал, бомжи, воры, привокзальные проститутки и малолетняя шпана. Проезжающие с укором смотрели, некоторые цокали языками, как змеи, и брезгливо плевали. Некоторые совсем не стеснялись в выражениях:
– Развелось вас, тварей!
Детство кончилось в тот самый день, когда ногу перемололо в чертовой машине. И всё, как будто красной линией отчертили одну жизнь от другой.
Вот она, беззаботность и беспечность − купание на зорьке, рыбалка с пацанами, школа и девочка Маша, что красуется в своем клетчатом сарафане, чуть скрывающем острые коленочки. И вот боль и уродство, ненужность и бремя, ненависть.
Все в деревне дразнили Мишка-хромоножка.
Вот он в город и подался, друг позвал к себе.
Друг не встретил. Или забыл, или не было у него друга.
Остался на вокзале, здесь приютили местные бомжи.
Накормили серым хлебом и ливерной колбасой с душком, дали папироску.
Тогда он впервые и закурил. Ту ночь он запомнил на всю жизнь. Впервые он встретил людей, которым был нужен. Они совсем не спрашивали о его уродстве, ему казалось, что они носят какие-то волшебные фильтры на глазах, с помощью которых не видят в людях плохого, некондиционного.
Они делились с ним последним. Утром уходили на «охоту», а вечерами пировали добытым.
Если удавалось напопрошайничать живых денег, покупали дешевого порошкового вина и устраивали пир на весь мир.
