Пролог.
Каждое утро его жизни начиналось с молитвы и каждый вечер заканчивался ею. Человек благодарил Отца и Сына и Святого Духа за красоту рассветов, когда новорожденный день яркими лучами восходящего светила возвещал о повсеместном пробуждении жизни. Он возносил хвалу за спокойное умиротворение закатов, особенно прекрасных здесь, в горах.
Ему нравилось наблюдать за мягким и возвышенным погружением дневных существ в блаженный покой, слышать голоса вылетевших на охоту ночных птиц и поднимать взгляд на огромную, желтую – точно головка сыра – луну.
Ему нравилось слушать журчание ручья, и понимать, что эта вода ничем не отличается от той, что пил Христос в далеком мире, из которого его предки сбежали тысячелетия назад.
Он не тяготился, питаясь – подобно великим отшельникам древности – тем, что Бог пошлет, а если бы кто-нибудь сказал, что так жить неправильно, он бы лишь грустно улыбнулся, и помолился за душу этого заблудшего агнца.
В его сердце не осталось места злу, обидам и тревоге, он расстался с миром и надеялся, что мир ответит взаимностью.
Дни сменяли один другой, он давно потерял счет времени в своем уединенном убежище. Ведь какая, в сущности, разница, какой сейчас день, год или век? Есть только человек и его Служение. Есть только Бог, единый в трех ипостасях. Есть только молитва.
Так оно и было. До сегодняшнего утра.
Он откинул капюшон рясы и внимательно разглядывал маленькую птичку, присевшую на камень прямо перед входом в пещеру. Черные глазки-бусинки внимательно следили за ним.
– Уже третья. Твой хозяин, кажется, действительно нуждается во мне, – вздохнул человек, протягивая к птичке раскрытую ладонь.
Та забавно чирикнула и перебралась на нее, после чего отшельник приблизил свою гостью к глазам и подслеповато прищурился, внимательно изучая вестницу.
Птичка чирикнула еще раз, превратившись в аккуратно сложенный лист бумаги, который мужчина незамедлительно раскрыл и принялся изучать. Сперва его брови поползли вверх от удивления, затем глаза сощурились еще сильнее, превратившись в две щелочки, и в них засветилось нечто, совершенно неподходящее для святого – пламя гнева, казалось, отброшенного за ненадобностью века назад.
Уголки губ мужчины опустились, и он запустил пятерню в длинную, нечёсаную бороду, словно раздумывая о смысле прочитанного.
– Так как они сеяли ветер, – наконец произнес отшельник, сокрушенно качая головой, – то и пожнут бурю.
Сказав это, мужчина топнул ногой, и земля прямо под ним разверзлась. Спустя мгновение никого не оставалось на поросшем редким кустарником горном склоне, лишь со всех сторон доносились звуки пробуждающегося леса.
