1.
Сначала закончилась Лоскутовка, а через двести метров исчезла дорога.
Микроавтобус здорово трясло. У Тальберга разболелся пресс, навечно замурованный в глубинах жировых складок. «Если болит, значит, существует», подумал оптимистично, улыбнулся Сане и хотел пошутить по этому поводу, однако в памяти не к месту всплыл вчерашний разговор с Лизкой.
Под ложечкой неприятно засосало, и настроение разом испортилось. Тальберг помрачнел и уткнулся в установку невидящим взором, прокручивая в мыслях слова, которые вчера наговорил сгоряча. Обидно, но не смог даже вспомнить, из-за чего сыр-бор разгорелся.
Микроавтобус трясся и угрожал рассыпаться. Вместе с ним мелко тряслась и временами недовольно позванивала установка, прикрученная болтами к раме на полу.
– Чуть помедленней, – попросил Тальберг, опасаясь, что опять в недрах оборудования отвалится невзрачный контакт и уйдет неделя на выяснение, почему «эта красная электронная скотина светит, но не греет».
Водитель с пониманием кивнул и поехал медленней, но стало только хуже. Оказалось, часть мелких выбоин на скорости пролеталась незамеченной, а теперь каждая ямка превращалась в луна-парковый аттракцион, от которого внутренним органам в животе становилось тесно и неуютно, и они норовили выпрыгнуть наружу.
В щелях микроавтобуса свистел ветер, и казалось намного холоднее, чем было в действительности. Тальберг замерз. Он мерз всегда, и это его свойство стало в институте притчей во языцех – он не снимал куртку до самого июля, когда из-за пота находиться в уюте верхней одежды не представлялось возможным по гигиеническим причинам.
Лаборант Саня дрожал в тонкой осенней курточке и улыбался с романтической мечтательностью во взгляде. Вряд ли его хорошее настроение имело отношение к цели поездки. Он часто сосуществовал в двух местах одновременно – тело тряслось в микроавтобусе, а мысли витали в приятных воспоминаниях из жизни за пределами института.
У противоположной стены сидел Семенов с карикатурно сосредоточенным выражением лица, и невозможно было всерьез воспринимать его сдвинутые грозные брови и наморщенный лоб. Он глядел серыми немигающими глазами на установку, словно ей не доверял и ожидал от нее подвоха. Если бы она превратилась в трехглавого удава, подумал Тальберг, Семенов бы тут же задушил все три шеи голыми руками, нисколько не удивившись такому магическому происшествию.
– Александр Николаевич, – сказал Тальберг, – чего тебе в теплой конуре своей не сидится?
Семенов оторвал суровый взгляд от установки и прохрипел в ответ:
