Я проснулась от того, что в доме сбился ритм.
Не от звука – от его отсутствия. Ночная тишина Башни была особого свойства: она состояла из десятка знакомых шорохов – скрип ступеней под чужими шагами, бормотание спящих за стеной, ровное гудение камня. И этот ритм я знала, как собственное дыхание.
Но сейчас в нём появилась дыра. Тихое, настойчивое шуршание, встроившееся в паузу между двумя вдохами спящего здания. Оно раздражало, как чужеродная нота в отлаженной мелодии.
На подоконнике шевелился мешочек с солью. Не просто так – будто невидимая рука водила по нему пальцами, медленно, почти ласково перебирая грубую ткань. Я замерла, прислушиваясь. Это было не нападением, а скорее наблюдением, сбором информации. Кто-то выискивал слабину в нашем ритме, проверял бдительность. И находил.
Я резко дернула карту, и свет лампы рванулся в комнату, слепя и без того воспаленные ночным бдением глаза. Тени метнулись в углы, но я уже впилась взглядом в пергамент. Схема сетки, наши пометки, прогнозы Раяна… Всё на месте. Кроме одного.
Тонкая, чуть заметная серебристая царапина, будто проведённая иглой или когтем, вела от района портов прямиком в белое, незаполненное пятно на краю карты. Солончак.
Холодок пробежал по спине. Они не просто слушали. Они оставляли визитные карточки.
– Она с вечера так, – сказала Лина, появившись в дверях. Кружка у неё была такая же, как и всегда – огромная и с отколотой ручкой. Как её терпение. – Не высохла, ни слежалась. Просто… живая.
– Соль сама не шуршит, – буркнул Раян. Он сидел за столом с привычным видом: «я не устал, просто вас всех слишком много». – Значит, кто-то её шевелит.
– Значит, нас слушают, – подытожила я, потягиваясь. – И уже не маскируются. Что ж, если уж нашёптывают – стоит прислушаться.
Шорох повторился. Короткий, как согласие. Ладно. Значит, идём туда, где слышно лучше всего.
Город сбился на чуждый ритм. Я чувствовала это кожей, ощущала на языке металлический привкус чужой воли. Вчера на базаре я увидела, как двое торговцев одновременно, словно по невидимой команде, оборвали свой спор на одной и той же ноте. Их лица на миг стали пустыми, безразличными. Как у кукол.
А дети… дети засыпали ровно в восемь. Не позже, не раньше. Не так, как это бывает в жизни – когда один уже храпит, а второй постоянно просит то воды, то сказку, то в туалет. Они закрывали глаза точно по сигналу. И на порогах их домов лежала серебристая пыль, съедающая всё лишнее, всё неправильное, всё живое.
Этот порядок был хуже хаоса. Он был немотой.
А на солончаке любая немота становилась слышна. Вода там уходила вглубь, оставляя на поверхности корку из соли и тишины. Это был идеальный резонатор. Любой шорох, любая фальшивая нота отзывалась эхом, вывернутой наизнанку. Если кто-то хотел спрятать свой след – он не пошёл бы туда. Значит, нас туда звали. Или вели.
