Яростный харматан навевал беду. Он всегда приходил с севера, дикий и разнузданный, жаждущий плоти и крови, а за ним по земле, будто плащ, волочилась красная пыль. Харматан принимался плясать на костях, и полы плаща вздымались до самого неба, обагряя всё вокруг. Акамалу прижимался ко мне, шептал: «Земля убегает, мама, земля хочет покинуть нас», и я закрывала его глаза ладонями, пела, как пела мне моя мать, а ей её мать, взывая к духам пустыни.
– А-а-а-о-о-о-и-и… – харматан вторил мне. Он забирал мою песню, швырял из стороны в сторону, а после уносил в дар большой воде.
«Земля убегает, мама». – Кожа Акамалу горела, обжигая мне руку, а губы были сухими, как красная глина.
– А-а-а-о-о-о-и-и… – харматан рвался прочь из моей груди. Но духи не слышали молитв в танце песка. Им не было дела до маленькой женщины, что согнулась над умирающим сыном.
Когда харматан убрался восвояси, и мир замер в той тишине, что бывает только после бури: красный туман рассеялся, небо снова обрело солнце, а земля силу – тело Акамалу уже остыло. Мои глаза холодили слёзы, солёные, как океан, но не шли наружу. Руки ослабли, не в силах удержать жизнь и остатки тепла на иссушенных губах сына. Таким он напоминал сестру, Илле, – они разделили мои утробу, как разделили смерть. Илле ушла на зов предков четыре луны назад. Я не могла отдать им и Акамалу.
– Идём, Мена, похороним его на священной земле. – Шаман выглядел зловеще: чёрные провалы на месте глаз – он потерял их в уплату большого долга перед духами, и казалось, будто его лицо украшает лишь красный рот, почти лишённый зубов. Рот, одновременно произносящий и пожирающий слова.
«Земля убегает, мама».
– Нет!
– Идём, Мена, – повторил шаман. Его рука – огромный паук, легла на моё плечо. – Племя уже уходит.
– Останься! – крикнула я. – Помоги мне!
Шаман сел рядом и приблизил лицо. Он оборвал тишину, и теперь я слышала, как собирается в путь племя, их тихие печальные голоса. Они ждали смерть Акамалу вслед за смертью Илле и не были удивлены, но всё же скорбели, не вторгаясь в мою скорбь.
– Я знаю, чего ты хочешь. Так посмотри на меня – если я не вижу, то духи видят всё. Ты готова платить, Мена? Ты готова платить больше, чем заплатил я?
Шаман поднял веки, и в провалах его глаз мне пригрезились бесконечная ночь, искры костра и смутные образы моих детей. Я прижала к груди отяжелевшее пустое тело Акамалу и принялась качать, баюкая. Что сказал бы его отец? Что сказал бы Оминла, если бы белый человек не увёз его дорогой слёз?
– Да.
***
Дикое пламя взмыло вверх. Я не понимала песни шамана. Кажется, моя мать знала этот язык – столь древний, что он не нуждался в привычных словах. Это был язык неукротимого огня и шипящей воды, это был скрежет камня, рёв ветра, голос далёких звёзд и стук сердца. Трёх сердец, оставшихся под тёмным небом этой ночью: моего, шамана и любимого быка Акамалу. Сам Акамалу лежал в центре круга, который в танце начертил шаман. Я же сидела рядом с быком – зверь был неспокоен: привязанный к сухому орешнику он не пытался сбежать, но чувствовал свою участь, как чувствует её всё живое на пороге смерти.
