Раннее, чуть розовое утро. Я в пилотской кабине своего боевого Ила (Ил – 2), сижу, вытянув ноги к педалям, на жёстком парашюте и ёрзая, поправляю упрямые парашютные лямки и привязные ремни своего командирского кресла. Тускло поблёскивают мерцающим светом стёкла пилотажных приборов, пуская блики от восходящего солнца, мне прямо в глаза. Я щурюсь, чертыхаюсь, но ничего не поделаешь – вынужден сидеть в кабине, в боеготовности №1. Боеготовность №1, это когда сидишь на земле в кабине тесной, с полным боекомплектом, и жди ракету на вылет. Перевожу заспанный взгляд на верхнюю полусферу – облачность баллов восемь, не меньше, кучево-дождевая. Это значит, что на высоте 700 метров, опять «блудить» придётся в поисках ориентиров, видимых через разрывы и «окна» в облаках. Местность на нашем «театре» болевых действий – ужасная для самолётовождения. На полётной карте сплошные мари и хмурые леса, причём дремучие – Тамбовские, и ни одного линейного ориентира практически, одни высотки сопок нас и спасают. А я ведь пилот – «все-погодник» и «ночник» вдобавок, значит, обязан летать без штурмана при любой погоде, – «будь она неладна». Капли утренней росы срываются с открытого фонаря моей бронированной кабины и изумрудными каплями капают на мой планшет, как девичьи слёзы перед разлукой. Наш техник самолёта Толик, суетится с баллоном сжатого воздуха, силясь поставить его на попа, дался ему этот воздух. А вот у нас сегодня воздух омерзительный, как бы дождь с грозою не посыпал, а тут ещё фрицы прорвались. Сзади слышу стук в бронестекло, медленно, очень медленно поворачиваю голову, интуитивно зная, что меня ожидает. – Что тебе? – спрашиваю своего борт-стрелка Сергея «Скоморохова» (на эту кличку Сергей иногда отзывается), когда я жутко зол и кричу в эфир команды. Почти угадываю, по его беззвучно шевелящимся губам, чем слышу его голос, на голове ведь шлемофон с шёлковым подшлемником; если по «СПУ», то слышно в наушниках, а так как глухонемые. Глаза у Сергея выпукло блестят как у акулы, каким-то фосфорическим светом, сквозь жёлтое бронестекло. Кивнул ему, что понял, и ухмыльнулся сам себе весёлому каламбуру: «Борт-стрелок, постоянно «стреляет» офицерские папиросы у своего командира». Делать нечего, кричу Толику: – Младший техник Потехин ко мне! Улыбаюсь про себя, видя, как зашевелились беззлобно его губы от порывистого мата. Конечно, только, только удалось поставить баллон сжатого воздуха на «попа», а тут командир экипажа требует забираться на крыло, и это с его плотной комплекцией, но делать нечего. Младший техник – лейтенант, осторожно опускает баллон на землю и по «рачьи» заползает на центроплан к моей кабине. Круглое его лицо как всегда испачканное сажей, наклоняется ко мне. Я протягиваю ему две страшно дефицитные папиросы «Казбек» и жестом даю понять, что бы он, одну папиросу передал «вечному» стрелку, а другую может выкурить сам. Дело сделано, я тоже закуриваю, пуская голубой дымок в рукав лётной куртки. Курить в самолёте и даже на стоянке категорически запрещено, но мы-то знаем, что если Толик разрешил, значит – можно, – самолёт заправлен ещё с вечера, а в боевом вылете нам такие «зажигалки» прилетают от фрицев, что наш огонёк папиросы, – безобидный светлячок. А ты сам попробуй, посиди в кабине да без курева, да ещё привязанный как младенец в пелёнке, пару часов, а потом в полёт, тут и голова закружится, и ничего не соображаешь! Над циферблатом авиационных часов «АЧХО», на меня улыбаясь, смотрит молодое девичье лицо, моей фронтовой подруги, – парашюто-укладчицы Тони. Её фотографию я обычно ношу в кармане у сердца, а в полёте на приборной доске над циферблатом часов – эта фотография мой оберег и талисман, на все случаи жизни, и она всегда оберегает меня от фашистских снарядов – двадцати миллиметровых «эрликонов»! Что такое? Не дали докурить – грязно ругаюсь я про себя! С вышки «КП» (командного пункта), взлетает зелёная ракета, и с шипением описав пологую дугу, догорает на излёте. Это есть боевая команда на взлёт дежурному звену – «всепогоднику», то есть мне Алексею Обручеву, 1920-го года рождения! –
