Это случилось в 30-ом или 31-ом. Сейчас уже трудно точно вспомнить год. В нашей памяти картинки прошлого сливаются, наплывают одна на другую.
Потому что все мы узники пространственно-временного континуума, и время неотделимо от пространства, как рука от человека до ампутации. Так же и пространство часть своего времени в том самом виде, в каком его застало конкретное мгновение. В следующий миг оно уже другое – там листик оторвался от ветки, а где-то взорвался снаряд.
Правда, сейчас поговаривают, что научились делать трансплантацию пространства, пока еще только в очень ограниченном объеме. Я слышал, не более кубометра, и то происходит отторжение и прочие побочные эффекты, как и с трансплантацией органов в начале века.
Эта сучка привязалась ко мне как баннер к сайту, как козявка к ногтю, как в ванной лист к жопе (так, вроде, говаривал мой дедушка), когда я шел по Невскому. Истошный, как и все последние пять лет, стоял на своем месте, на перекрестке с Садовой, и витиевато баттлил сам себя. Осколок почившей в бозе после появление электронного рэпера CoolPunch, некогда культовой рэп-культуры. Сначала многие эМСи рыпнулись побаттлится с ним, но после того как он вчистую уделал Кембрифедота, все было кончено.
Ладно, блин, я вспоминал тот день в перламутровых тонах не ради исторического экскурса в рэперские баталии. Рэп из рынка с многомиллионными оборотами, фанами и мировой славой остался уделом обнищавших фанатиков вроде Истошного, так же как постепенно после создания DeepBlue шахматы превратились в забаву пенсионеров в парках.
Просто она, эта сучка, и сейчас мне выедает мозг, как и тогда двадцать лет назад.
***
Она была миниатюрная и довольно худенькая. Длинные черные прямые волосы тщательно вымыты и аккуратно расчесанные рассыпаны со спины по белому короткому пальто. Ноги в плотных черных чулках и ярко-красных полусапожках на не очень высоком каблучке. На голове такой же красный берет. Руки в белоснежных перчатках. Если пальто белое, но имеет какой-то кремовый оттенок, то шерстяные перчатки идеально белоснежные. Именно ее руки и привлекли сначала мое внимание. Шла она не быстро, и при этом ее ладони и пальцы жили своей отдельной жизнью. Она выгибала кисти, растопыривала пальцы веером, собирала и сжимала в кулаки, потом поочередно разгибала пальцы. Может быть, перчатки были новые и ладони еще не привыкли к их фактуре и покрою, а может, она жестикулировала в такт своим мыслям.
На фоне темного ноябрьского вечера казалось, что кисти ее рук играют спектакль-пантомиму. Белые живые подвижные пальцы на черном занавесе вечернего города. Выше запястья руки спокойно свисали вдоль боков. Я невольно стал следить за этой игрой. Казалось, что эти белые бесенята сейчас доиграют свой спектакль и поклонившись напоследок скроются за кулисами, в рукавах пальто. Но они продолжали играть свою непонятную пьесу.
