Прислушиваемся к шагам Старухи Богги. Сжавшись, как стянутая пружина, ждём. Либо она назначит кому-то наказание, либо приведёт новенького. Орешек вскакивает со скамьи, едва только старуха переступает порог столовой – в своём вечном чёрном жакете и длинной юбке, которая волочится по полу. Седые волосы собраны в пучок. В руке палка для наказаний. Следом входит мальчуган.
Теперь можно дышать. Я отпускаю накопившийся страх.
Значит, ещё один сирота.
Мальчишка, кажется, перепуган. На нём уже серая одежда, какую мы тут все носим. В руке – чёрный с жёлтым коробок с надписью «Харклайтс», и внутри постукивают толстые спички. Каждому вновь прибывшему Старуха Богги вручает такой коробок. Со словами, что это – задаром, твой первый коробок со спичками в Харклайтсе.
Старуха Богги (что значит Пугало) – так почти все мы за глаза называем мисс Боггет. В отместку за её обычай первым делом отбирать имя у каждого сироты и давать ему взамен новое.
На большом пальце у неё железный напёрсток, словно остаток рыцарских доспехов. Старуха никогда не снимает его, хотя напёрсток нужен ей только при стрельбе из арбалета.
Новенький мальчик поднимается на деревянные подмостки, сжимая в руке коробок – в нём тихо перестукивают спички.
Старуха колотит палкой по дощатому краю помоста и рычит:
– А ну, держи спину прямо.
Интересно, знал ли этот мальчик родителей? Своих я не помню. Их лица стёрты. И я понятия не имею, где они жили – в просторной ли городской квартире, в лачуге или ещё где. Самое первое моё воспоминание – здешняя фабрика. Высоченные, как в тюрьме, стены, тяжёлые железные ворота и огромная, немыслимая труба, верхушка которой вся чёрная от копоти.
– Это Пробка. Теперь он будет жить с нами. – И Старуха Богги тычет в меня палкой: – Ну а ты, Фитиль, объяснишь и покажешь ему, как у нас тут всё.
У меня сводит живот. Сердце снова берёт разбег. Пока я встаю со скамьи, приставленной к длинному столу, Лепесток слегка толкает меня под локоть:
– Спорим, этот и полдня не продержится.
– Посмотрим.
Надеюсь, она неправа. Три новых сироты подряд не справлялись с работой на фабрике, а такие старухе не нужны. Если и этот сдастся, мне так и придётся работать в одиночку, без напарника.
Я подхожу к Пробке. На вид ему лет семь-восемь. Бледный, точно простыня, – можно подумать, жил на чердаке или в угольном сарае. Коробок со спичками всё ещё дрожит у него в ладони; усаживаю Пробку на скамью рядом с собой.