В душном мегаполисе середины XXI века, где реальность давно уступила место сияющим просторам виртуальности, художник обрел убежище в своих цифровых мирах. Но теперь его творения искажаются, цвета вытекают, а звуки превращаются в скрежет – не просто глитчи, а болезненные проявления вируса, пожирающего саму ткань сознания. Его цифровой рай превращается в кошмар, угрожающий не только искусству, но и рассудку.
Чтобы выжить, он вынужден столкнуться с призраками прошлого и теневыми силами, контролирующими цифровой мир. В лабиринте паранойи и искаженной памяти ему предстоит понять природу угрозы – корпоративный заговор, цифровая сущность или отражение его собственных страхов? Когда грань между реальным и симуляцией стирается, что останется от человека?
Алекс Моррисон сидел, сгорбившись над множеством голографических интерфейсов, которые мерцали в удушливой духоте его квартиры на сорок седьмом уровне. Пальцы танцевали по воздушным клавиатурам с хирургической точностью, корректируя микроскопические детали в текстуре виртуального стола кафе. Каждая царапина на дереве, каждая неровность лакированной поверхности требовала его абсолютного внимания. Воздух в комнате застоялся до такой степени, что казался плотным, насыщенным запахами забытых обедов и перегревшейся электроники.
Три года. Три проклятых года он потратил на создание этих цифровых святилищ, посвященных Эмме. Его тело, истощенное бесконечными часами в виртуальной реальности, дрожало от кофеинового голодания и недоедания. Кожа приобрела болезненную бледность человека, который забыл о существовании солнца. Одежда висела на нем мешком, а глаза покраснели от постоянного напряжения, но сосредоточенность оставалась кристально чистой.
Снаружи кислотный дождь шипел по бронированному стеклу его окна, создавая узоры из растворяющихся капель. Вечный смог нижних уровней Нео-Токио расстилался внизу бескрайним морем токсичного тумана, пронизанного неоновыми рекламными голограммами. Этот ядовитый пейзаж только подтверждал правильность его выбора – укрыться в виртуальном совершенстве.
Каждое его творение пульсировало одержимыми деталями. Кафе, где они впервые встретились, воссоздано до мельчайших подробностей – точный угол света, проникающего сквозь запотевшие окна, специфическая текстура потертой кожи на диване, где они впервые соприкоснулись руками. Его старая студия, где Эмма сидела, скрестив ноги, наблюдая, как он рисует светом в воздухе, создавая инсталляции, которые когда-то влияли на миллионы. Пляж их последнего идеального дня – каждая песчинка индивидуально смоделирована, каждая волна записана и воспроизведена с математической точностью.
