Потом Пётр Васильевич будет удивляться, – как могло случиться, что он тогда сам себя не понял? Не понял того, что теперь представляется ему таким простым и ясным, и что явилось началом его собственного как бы самопрозрения. Это теперь ему все ясно, а тогда…
Давно забытые картины далёкого детства так внезапно, ни с того, ни с сего объявились перед ним, как живые и самые дорогие воспоминания. Это очень удивило его. Но воспоминания с чувством щемяще-сладостного обмирания сердца появлялись все чаще, становились все дороже, после чего нападала хандра, и он подолгу ходил в раздумчивой меланхолии, как бы поэтической, совсем не понятной и тревожной растерянности. А это напугало его. «Какая растерянность! Какая еще меланхолия поэтическая! Ему, технарю, сугубому производственнику, сутками пропадавшему на дежурствах, – ему что? – делать нечего»?
Первое, что сызмальства запомнилось ему на всю жизнь, потом напрочь забылось и никогда не вспоминалось, а теперь – на вот тебе! – нежданно-негаданно: – Паровоз! – Тот самый. До сих пор пышет паром и жаром, огненный, весь в мазуте, чёрный. Однажды, когда поезд остановился, Петька подошёл к нему близко и не удержался – дотронулся – и тут же отдёрнул руку – обжёгся! Пучки пальцев и сейчас вспомнили, почувствовали на самых кончиках «ту» боль, а в ушах Петра Васильевича возник «тот» гул и грохот, и он «увидел» воочию, как на всех парах лязгая мимо них, застывших с открытыми ртами в немом восторге, – во все лопатки несётся поезд через железнодорожный их полустанок детства. Никто из пацанов тогда еще не умел читать – и так все знали, что написано «на лбу» паровоза – Иосиф Сталин – было имя его… Теперь Петру Васильевичу понятно: любовь к поездам была в крови у них, станционных ребят. Едва заслышав гул приближающегося состава, не сговариваясь, они забывали про все свои игры и пулей неслись, летели сломя головы к железнодорожным путям. И вот уже стоят, глазеют, как грохоча, проносится мимо них состав, обдавая всех тёплым ветром движения, острым запахом мазута, разгорячённого железа и сгоревшего угля… Затаив дыхание, почти оглохнув от грохота и лязга, – до сих пор стоят пацаны – перед внутренним взором Петра Васильевича. Те же самые, не подросли, не выросли, – стоят, лохматые, давно не стриженные, загорелые, с выгоревшими на солнце белесыми бровями и ресницами. Поезд прогрохотал, умчался уже, сколько лет тому, а они все стоят перед ним как на старой фотографии. Конечно, фотографии этой никогда не было – ну кто в их посёлке стал бы тогда снимать их! Снимок этот существует только в памяти Петра Васильевича. Ну, может, еще и в памяти кого-нибудь из тех пацанов, сверстников его…
