В дальнем углу стоял старинный граммофон, почти всегда звучавший негромко – классика, блюз или джаз. Эйден замечал, что без музыки тишина становилась особенно давящей, почти угрожающей. Иногда в ней слышался шёпот, похожий на тихий разговор, который внезапно стихал, стоило ему остановиться и прислушаться.
Рабочий стол, покрытый пятнами от лака и клея, был заставлен банками с растворителями и коробками с мелкими инструментами. На полках лежали кисти всех размеров, словно хирургические инструменты для операции над прошлым. Но самым странным и завораживающим были зеркала: десятки зеркал, покрытых сеткой трещин, застывших в ожидании реставрации. Казалось, что каждое из них смотрело на него внимательнее, чем он на них.
Здесь прошлое не просто существовало – оно дышало, медленно оседая слоями пыли и тени.
Эйден не был обычным мастером, он чувствовал себя врачом, осторожно накладывающим повязки на раны, нанесённые временем. Каждая трещина, каждая царапина что-то значила, была свидетельницей чьих-то утраченных историй, и он не имел права их стирать. Когда он смотрел в старые зеркала, порой возникало чувство, будто на него смотрит кто-то из другого времени – не отражение, а тень, застывшая по другую сторону стекла.
Работа требовала терпения и осторожности. Его пальцы гладили потемневшую древесину наждачной бумагой так бережно, словно лаская живую кожу. Он растворял грязь и пыль со старой позолоты, кистью наносил лак на повреждённые узоры, словно вдыхая жизнь в мёртвые линии. В такие моменты весь мир сужался до медитативного движения руки и тихого шороха инструментов.
Тишина в мастерской была плотной, как старый бархат, пропахший пылью и временем. Её нарушали лишь три звука: шелест кисти, скользящей по шершавой поверхности; усталый скрип стула, пережившего не одну пару поколений; и приглушённые, едва живые ноты классики, скрученные в комок дрожащими руками древнего проигрывателя.
Эйден не любил тишину, но давно научился с ней ладить. Клиенты заходили редко, а потому большую часть времени он оставался наедине с тем, что когда-то было просто вещами. Зеркала, шкатулки, статуэтки – они слушали его, понимали, отвечали без слов. В их потускневших поверхностях жила память, и иногда, когда он касался их пальцами, ему казалось, что они дышат.
Он прекрасно знал свою мастерскую, как человек знает собственные руки. Поэтому, когда вещи вдруг начали перемещаться сами собой, Эйден ощутил первый укол тревоги. Он убеждал себя, что просто устал, что память иногда подводит, но внутренний голос твердил другое, и этот голос звучал всё настойчивее с каждым днём.