Однако в этот раз всё было иначе.
В этот раз безоблачное, нежно-лазоревое небо вдруг затрепетало, словно под прикосновениями рук невидимого массажиста, затем несколько минут тужилось красно-жёлто-оранжевыми зарницами, после чего лопнуло перезрелым персиком, и длинная, на девятьсот лиг, полоса прочертила его наискось. Полоса, из которой в реальность поползли клубы серого. Настолько большие и густые клубы, что в них поначалу совершенно потерялся двухсотметровый цеппель. Потерялся, несмотря на то что серое не расползалось по планете, а бурлило вокруг полосы, потерялся, потому что не вышел, как положено, из «окна», а медленно, с усилием вырывался из Пустоты, дёрганно двигаясь вдоль разорвавшей небо черты. В некоторые мгновения казалось, что кораблю удалось совладать с тем, что удерживало его в Пустоте – тогда цеппель появлялся на Траймонго целиком, оставляя в сером лишь кончики рулей… но этого «лишь» хватало, чтобы Пустота затягивала его обратно, и тогда корабль становился едва заметен, высовывая из серого только кончик носа; иногда он пытался вырваться, двигаясь боком; иногда становился почти вертикально, направляя нос к поверхности. Но самое страшное заключалось в том, что борьбу с Пустотой цеппель вёл в полнейшей тишине – двигатели не работали, люди не кричали, серое бурлило абсолютно беззвучно. Более того – разорвавшая небо черта пролегла над ровной гладью безмятежного, безбрежного океана, и потому свидетелей невероятного события не оказалось: никто не видел ни странного, совершенно невозможного «окна», ни отчаянного сражения за жизнь, ни даже зарниц. Но если бы – если бы! – свидетель нашёлся, то он наверняка заметил бы, что серые клубы Пустоты не обволакивают гигантскую «сигару» цеппеля, а проходят сквозь неё, что стало бы косвенным подтверждением «призрачной» теории: корабль не вышел из Пустоты, но оказался на планете и при том был явно бесплотен. Вторым доказательством теории наверняка стали бы совершаемые цеппелем рывки и манёвры: его бросало вдоль черты с неимоверной скоростью, а остановки и развороты оказывались настолько резкими, что корабль должен был разрушиться после первой из них, но он продолжал метаться.
Потому что явившийся на Траймонго цеппель был призраком.
Могло показаться, что корабль навсегда стал частью Пустоты и теперь она играет с ним, как дети играют с йо-йо, – то дозволяя почувствовать реальность планеты, то возвращая туда, где ему суждено провести остаток вечности. А цеппель этого не понимал. Или не смирился. Цеппель разгонялся, останавливался, разворачивался, взлетал по черте вверх, менял направление и стремительно нёсся к поверхности моря, крутился на месте, пару раз перевернувшись вокруг оси, готов был наизнанку вывернуться ради свободы и, наконец, обрёл её: ускорившись в очередной раз, цеппель всё-таки исхитрился на мгновение оторваться от бурлящего серого, и этого хватило – потеряв связь с Пустотой, корабль вернул себе физические свойства и, не будь он легче воздуха, – обязательно разбился об воду, ибо чудовищная скорость вела его к поверхности океана. Но гигантская машина была легче воздуха и растеряла импульс так же быстро, как приобрела, но при остановке заскрипела и заскрежетала всеми своими узлами и соединениями, и этот страшный, душераздирающий скрип стал первым звуком, который прозвучал с момента явления цеппеля на Траймонго. Что же касается черты, то она, словно испугавшись чего-то, исчезла с неба навсегда. В одно мгновение. Как будто стёртая ластиком Создателя. Черта исчезла, прихватив с собой бурлящие серые клубы, а корабль перестал скрипеть и умолк, со спокойным достоинством переживая с таким трудом одержанную победу. Покачивался в небе, примерно в сотне метрах над поверхностью океана, и молчал. Порты задраены, огромные пропеллеры маршевых двигателей неподвижны, как и гигантские рули.