Дальше почва становилась бугристой. Она поднималась холмом среди завалов и опадала в овраги, где из-под мрачной воды торчали всё те же останки деревьев. Почву подняло давно и расплескало, и идти было трудно. Низкие колючие кустарники обвивали щиколотки, пачкая ботинки разводами, похожими на улиточный след. Туман спустился. Он ощущался вязким, имеющим плотность и вес, скрадывал согнувшиеся сосны и оставлял на языке после вдохов привкус кислятины. Дышать туманом могло быть вредно. Руки натянули на нос воротник рубашки, и наивный жест принёс уверенность. Бурелом чернел, и не от сырости: подстилка леса здесь кусками сгорела. Куски расползались, сливаясь, и скоро захватили всю землю – сплошное пепелище, которое выжег какой-то очень сильный огонь, раз ничего не выросло после него, даже травинка. В конце концов вокруг и впереди не осталось ни одного прямо стоящего дерева. Все повалились. Обуглились.
Торчали лишь пни.
Кривая земля утомила: затянутая слоем тумана, она была унылым и необитаемым местом, которое растеряло таинственность. Ноги устали карабкаться и перелезать. Незваный гость остановился и повертел головой, оценивая завалы. Сгодится ли горелая ветка как доказательство, что он правда здесь был?
– Ну, привет, призраки.
– Я не призрак, – сказала земля под ногами. – Привет.
Он услышал свой крик – безумный вопль куницы, и в следующий миг обнаружил, что забрался, похоже, единым скачком на груду влажных пачкающих брёвен. Прижался к ним и затрясся.
– Не бойся. Эй! Слышишь? Куда ты делся? – и голос хихикнул. – А, вижу. Ты сел почти на перископ.
Голос призрака – не призрака, земли – был звонким и мальчишеским.
– Уйди. Изыди! Кыш!
– Я не могу уйти. Я здесь живу.
– Тогда не ешь меня, – мольба вышла жалкой.
Горячие позорные слёзы побежали ручейками по щекам. Рыжий выдумал чушь, колюче-обидную глупость: подобный страх – беспомощный, и от него не мочатся в штаны, а просто по-детски ревут. Хотелось свернуться клубочком и выть.
– Ну, что ты… Не надо! – голос заволновался.
Слова долетали, как сквозь пелену.
– … не ем, не злой, не страшный, и вообще я маленький! Я тоже ребёнок, представь? Но я… ох, – зазвучало отчаяние, – я не могу к тебе выйти. Я не могу наверх, наружу. А ты пришёл сюда. Какой ты смелый.
Слёзы разом иссякли.
Горелая кора испачкала рубашку и штаны. Потрясение ещё оставалось – холодом по хребту и мурашками, каменным комком в груди. Храбрец в чужих глазах, обычный трус на деле поднял голову. Сел, поджав ноги, как будто голос мог, прорвав опалённую землю, схватить, и растерянно замер.