– Что это?..
Старик не ответил. Вместо этого он снял шлем. Его лицо, изуродованное шрамами и синими прожилками артефактной чумы, исказилось в гримасе – то ли от боли, то ли от предвкушения.
– Надевай.
Он протянул Виктору чёрный шлем с выгравированными рунами. Тот же, что лежал в Святилище под собором. Тот, что, по легендам, выбирал носителя.
– Но… я не…
– Ты либо надеваешь его, либо мы оба сгниём здесь! – Магистр впился пальцами в его плечо, и Виктор почувствовал, как стальные перчатки впиваются в плоть. – Кодекс Безумца – не догма. Это крик души, которую ещё не сожрала тьма!
Где-то впереди щёлкнули усилители костюмов. Гвардейцы сделали шаг вперёд – синхронно, как марионетки.
Виктор натянул шлем.
И мир взорвался.
Дополнение: "Воспоминания и пробуждение"
Шлем не просто надевался – он вгрызался.
Мгновение – и Виктор увидел себя со стороны. Мальчишку в рваном плаще, бегущего по руинам родного квартала. В руках – игрушечный меч. За спиной – крики.
– "Виктор!" – зовёт мать.
Но он не оборачивается. Потому что знает: если обернётся – увидит, как её разрывает на части что-то с слишком длинными руками.
Голос в шлеме шептал, будто бы в сам разум:
– Ты помнишь, как умерла империя? – прошептал кто-то. Не Магистр. Не гвардеец. Оно.
Шлем наполнился чёрной жидкостью. Виктор захлёбывался, но не мог задохнуться – жидкость была частью его теперь, как кровь, как воздух.
– Она не умерла. Её стёрли. Как ошибку в учебнике.
И тогда первый гвардеец пал.
Когда Виктор поднялся, один из гвардейцев уже лежал у его ног. Не убитый. Стёртый. Его доспехи были пусты. Как будто кто-то вынул человека, словно кость из рыбы, оставив лишь оболочку.
Магистр смотрел на него с чем-то между ужасом и гордостью.
– Теперь ты – Тень Империи.
Город горел.
Гвардия Безумия отступала.
А Виктор чувствовал, как голос смеётся у него в голове.
– Начнём с начала.
Монитор в шлеме мигал, выводя кроваво-красные строки:
– СОСТОЯНИЕ БРОНИ: 2%.– ОРГАНИЗМ: КРИТИЧЕСКОЕ.– ДУША: АКТИВАЦИЯ…
Виктор не понимал, что значит последняя строка. Он не понимал вообще ничего, кроме всепоглощающей боли.
Его технокостюм – вернее, то, что от него осталось – дымился, как перегретый реактор. Пластины брони, некогда идеально подогнанные, теперь свисали лоскутами, обнажая изуродованную плоть. Нагрудник был пробит в трёх местах, и через пробоины сочилась кровь, смешиваясь с чёрной маслянистой жидкостью из повреждённых трубок. Жидкость пульсировала, словно живая, с каждым ударом сердца проникая глубже в раны. Каждый вдох обжигал лёгкие – где-то внутри грудной клетки хрустели осколки рёбер.