Пепел.
Легкий, как дыхание девственницы, и тяжелый, как грех распутника, он лежал на обугленных досках помоста и был мертв, мертвее этих самых досок, мертвее всего самого мертвого на свете.
Пепел.
Забвенный, брошенный, проклятый, он напоминал сон, который хочется поскорее стереть из памяти, он был подобен смертному стыду, который ни за что в жизни больше не согласишься испытать.
Пепел.
Безымянный, отвергнутый…
…Но вот подул ветер.
Это был не легковейный и тихоструйный бриз, приносящий лишь негу и прохладу. О, это был ветер тяжелых намерений и греховных мыслей. Этот ветер знал себе цену и не собирался дуть задешево.
Ветер коснулся пепла, но тот не взметнулся беспечным облаком. Тяжелой маслянистой струей он заструился прочь с обугленного помоста – к остывшей за ночь земле, к пожухлой траве, к грядущему рассвету.
Ветер дул, и пепел струился. Те ночные травы, что сохранили свежесть, роняли в пепел свою росу; цветы клонили отягощенные нектаром головки, и этот нектар падал в черное нутро пепла. Скоро должен был наступить рассвет, но пока во тьме, подруге всех обреченных, совершалось тайное волшебство.
Пепел достиг обрыва и, подхваченный ветром, закружился-заструился в темной пустоте, предначальной пустоте, лишенной звуков, ощущений, деяний и расплаты за деяния. И в этом нигде и никогда пепел обрел голос. Возможно, в этом был повинен ветер.
– Кто я? – спросил пепел.
– Зависит от тебя, – был ответ.
– Что значит «зависит»? – спросил пепел.
– Означает… э-э-э… что все выбираешь ты, – был ответ.
– Что значит «все»? Что значит «выбираю»? – не унимался пепел.
– Охохонюшки, – был ответ, и больше никакого слова пеплу, который кружился, струился и змеился в пустоте.
Ветер все играл этим пеплом, все устраивал какие-то представления, и тому, кто наблюдал бы за этим странным процессом, показалось бы, что ветер добавляет к пеплу то шум морского прибоя, то свет запоздалых звезд, то ароматы майских лугов, то нежность материнской колыбельной… Это было странно, это было невозможно, но это совершалось…
Наконец ветер закончил свою работу. И то эфемерное, что доселе было лишь пеплом, тихо протянуло призрачную руку навстречу последнему дару.
Этим последним даром было белое голубиное перо. Его белизна была такой сияющей, что казалось – это перо не из крыла голубя, а из крыла ангела. Впрочем, возможно, так оно и было…
Но тут произошло внезапное. Сменился ветер, задул откуда-то из холодных пещер и раскаленных подземелий и принес в горячем дыхании своем другое перо-перо, что чернее ночи, что кажется вырезанным из куска тьмы.
