— …толстая корова, которой до конца жизни сидеть в старых девах!
Эти слова ударили меня сильнее, чем кулак уличного задираки по челюсти.
Я не сразу поняла, что слышу голос собственной матери. Не уловила момент, когда ноги сами, будто в немом трансе, унесли меня за приоткрытую дверь в малую гостиную, где она принимала лорда Эйзингтона — одного из тех вечных ухажёров, которые тщатся казаться джентльменами, хотя в глазах читается не только желание благосклонности, но и жадный интерес к состоянию вдовы Люхтенберг. Я остановилась, затаив дыхание и прижимая ладонями к груди ворох ночной сорочки — настолько крепко, будто могла удержать собственное сердце, готовое выпрыгнуть наружу.
Я не собиралась подслушивать. Пожалуй, если бы кто спросил меня в тот момент, что я вообще задумала, не нашлось бы ответа. Шла мимо, слышала мамино приглушённое:
— …уверена, Присцилла станет жемчужиной сезона, — и то была привычная фраза, которую я слушала не раз и не два.
Но потом… Потом она сказала то, что до сей поры, как оказалось, лишь думала, но никогда не произносила вслух:
— Что касается Труди… — её вздох был усталым, почти снисходительным, будто речь шла не об одном из её детей, не о живом существе, чувствующем, страдающем и надеющемся, а о мебели, доставшейся в наследство и давно вышедшей из моды. — Боюсь, уже ничего не исправить. Толстая, нерешительная, бесцветная… Сегодня снова шепнула портнихе не тратить на неё дорогих тканей и в этом сезоне — всё равно не принесёт семье пользы. Но я, разумеется, не скажу ей об этом. Лучше уж пусть тихонько сидит в тени и не позорится. Она добрая девочка, не спорю, но… уродливая, толстая корова. Увы. С таким видом будет одной из тех старых дев, которые присматривают за племянниками и по вечерам вяжут носки. В лучшем случае — тиха и незаметна. Так уж выйдет…
Я не успела даже вдохнуть.
Мир в одно мгновение сжался, превратившись в одну-единственную точку: моё сердце. Оно гулко ударилось в рёбра и будто лопнуло. Я стояла неподвижно, как статуя, только пальцы дрожали, цепляясь за тонкую ткань сорочки. В зале тёк разговор — их голоса звучали спокойно, мягко, деловито. Её — холодный, ровный. Его — слегка удивлённый, участливый.
— Вы слишком суровы, дорогая леди Урсула. Девица приятной наружности…
— Если вы считаете, что приятной, значит, милорд, вы не бывали в обществе достаточно давно. — Лёгкий смешок. — А я не могу позволить себе роскошь тратить время и средства на бесперспективные варианты. Присцилла — будущее нашей семьи. Труди… — снова пауза, снова тот вздох — будто тяжкий груз. — Ну, пусть хотя бы не ставит нам палки в колёса. И не отвлекает внимания своими… эксцентричными попытками быть заметной. Ей бы тень. Тень — её место.
