1. Пролог
Темнота была непроницаема. Он сперва даже решил, будто ослеп. Нос ему, по всему судя, опять сломали. Дышать приходилось ртом, как собаке. В висках гулко тукала кровь. Хотелось пить.
Фебр с трудом поднял тяжёлую голову, надеясь всё-таки разглядеть, где очутился, но в кромешном мраке по-прежнему ничего не увидел. Попытался шевельнуться, не смог. Только понял, что подвешен, словно шкура на распялках – руки разведены в стороны и крепко стянуты верёвками – ни опустить, ни свести вместе. Пошевелился. Ноги тоже связаны. И отзываются глухой болью. Сколько он корчился тут, обвиснув в путах? Судя по тому, как затекли плечи и спина – долго. Пленник завозился, пытаясь подняться с колен, но туго натянутые верёвки держали крепко – не встанешь.
– Плохо тебе? – вдруг спросила темнота женским голосом.
Обережник промолчал.
– Стони, если больно. Зачем терпеть? Всё равно никто не услышит.
Сквозь узкие щёлочки заплывших глаз ратоборец разглядел смутные очертания женщины и хищную переливчатую зелень звериного взгляда. В груди Фебра жарко полыхнуло, Дар рванулся было прочь, но жесткий кулак волколачки врезался в живот. Мужчина задохнулся и скорчился, насколько позволяли путы.
А через миг на голову узника обрушился ледяной водопад.
Вода текла по лицу, капли щедро сыпались с волос. Фебр, наконец-то, сумел сделать судорожный вдох. Он жадно облизывал разбитые губы. Хотелось наклонить голову и высосать из набрякшего ворота влагу, чтобы заглушить горько-соленый привкус во рту. Гордость не позволила.
– Больше воды не будет. Долго, – насмешливо сказала ходящая.
Он не вслушивался в её слова. Куда насущнее и страшнее оказалось осознание того, что всё произошедшее не сон, не горячечный бред. На него не просто напали. Его пленили. Как такое возможно? От бессильной ярости шумело в ушах, а ещё – отголосок последней схватки – кружилась голова, да вскидывалась из желудка к горлу вязкая волна тошноты.
Волколачка подошла близко-близко и с усмешкой спросила:
– Плохо быть беспомощным, верно?
Ответом ей снова была тишина.
Скрипнула дверь. В узилище вошли.
Фебр по-прежнему различал во мраке лишь силуэты. Пятеро.
– Что, охотник, – обратился к пленнику один из вошедших, – опамятовался никак?
Голос был молодой, спокойный. Не звучало в нём ни безумия, ни голода. Будто человек говорил.
Ратоборец молчал. Он не понимал, как дикие твари могут вести себя, словно люди? Подкараулили в лесу, ладно. Но почему не загрызли? Не сожрали почему? Зачем привязали?
Оборотень тем временем сказал:
– Я хочу знать, сколько вас. Особенно, тех, кто носит чёрное.
