Предисловие
Тяжёлый труд – гневить судьбу,
Но только это
нам подвластно!
Огнём и льдом, стрелой, мечом
И словом боремся с ненастьем!
Нам стали звон и шорох тканей,
И перекличка
лошадей
Давно уж сделались родней,
Роднее самых ярких дней!
Под трель весны, в дни Авирвэля,
Не унываем
без забот,
Смеёмся, пляшем и гуляем! —
«А где ж ещё нам быть сейчас?»
И даже самый злобный хищник,
Лишённый чувств и доброты,
Не станет в эти дни за пищей
Гоняться.
«Он будет кора ждать!»
А мы смеёмся дальше, звонче,
Уже не слышно гул полей.
И что же нам? Смеяться больше!
Ведь только это
здесь мудрей.
Мы сложим луки, стрелы спрячем,
Мечам покой пьяной дадим.
Всем силам страшным, не жалея,
Объявим: «Стоп! Молчать!»
И мир
Вновь наступил на землях наших,
Ведь Авирвэль шагнул в дома!
Пролог
– Гады! – вырвалось из обожжённого рта, как из заржавевшей пушки. – Все вы – гады! Слепые, глухие сволочи без доли разума!
Взрослый мужчина, закрытый от тусклого света чёрным балахоном, плевался всеми возможными ругательствами, которые тут же смешивались с кровью. Вокруг него стояли три рыцаря, и в руке каждого блестел, купаясь в ночных лучах, острый меч. На лезвиях ярко мерцала колдовская кровь. А чёрный балахон, истерзанный клинками, так и заливался алым цветом. Из ран медленно шёл то ли пар, то ли самый настоящий дым.
– Я бы вас… проклял, несчастных! Что вы делаете, ироды?! Я к вам с беседой пришёл, в руки дался! А вы… на меня… с мечами! – грозовой голос разносился по всей лесной округе пугающими отзвуками, так что попрятались даже насекомые. – Вот увидите – я вам это припомню… Век не забудете! Я ваших детей прокляну! И внуков! И правнуков тоже!
Рыцари молчали. Они догадывались, что это вовсе не пустые угрозы, но не смели завести беседу. А желание жгло. Жгло так сильно, что самый юный из них чуть не сорвался – и худющий мужчина в этот момент победоносно улыбнулся – но самый старший, с перекошенным от гнева лицом, приказал молчать. Они представляли, на что способно это существо, даже будучи лишённым своего пугающего могущества. И они молчали так сурово, что их собственные колени испуганно содрогнулись. Но мужчина стоял. Сложился, как старик, от лютой боли, но стоял. Смотрел, изучал, прикидывал, как бы спасти свою бледную, почти мертвецкую шкуру. Зыркал лисьими глазами по бокам, над головой и под ногами. Он не боялся их. Он не боялся никого.
– Вы знаете, кто я… Или думаете, что знаете… И вам должно быть известно, как я отношусь к тем, кто выступает против моих приказов! Тебя – раскромсаю! – он злобно глянул на младшего. – Тебя – задушу собственными кишками! – потом на того, что стоял за чужими спинами, и жалобно, словно котёнок, трясся от страха. – А вот тебя… – его жадные сизые глаза уставились на их предводителя, и глядели так, словно знают его всю жизнь. – А с тобой я поговорю… и ты захочешь собственной смерти, – на его искажённом временем лице проступила злая улыбка, какая присуща самым изощрённым психопатам. – Только обождите ещё одно мгновение…
