Посвящается Ольге
"облекитесь смиренномудрием, потому что Бог гордым противится, а смиренным даёт благодать. Итак, смиритесь под крепкую руку Божию, да вознесет вас в своё время. Все заботы ваши возложите на Него, ибо Он печется о вас. Трезвитесь, бодрствуйте, потому что противник ваш диавол ходит, как рыкающий лев, ища, кого поглотить"(1-е послание Петра; гл.5; ст.5-8)
—Нянюшка, а баба-яга она очень злая? – страшным шёпотом вопросила старшая из двух, доверчиво прижавшихся к необъятно полной старухе, девочек.
–Ой, злая! Ой, какая злая! Злее и страшнее её и нет никого на белом свете, – с готовностью запричитала бывшая кормилица их матери, прервав повествование новой сказки, – злая она оттого, что безногая и горбатая. Потому и живёт она в избушке, которая сама по себе ходит, на курьих ножках избушка та. А ещё она, через трубу, из этой избы, в ступе, в которой она сидит, потому что безногая, вылетает по ночам, и маленьких детишек, которые тятенек и маменек не слушаются, крадёт и к себе в лес дремучий…
–Дура старая! – взвился вполуха прислушивающийся к разговору дьячок, сидящий у подслеповатого окошка и что-то царапающий на, разбросанных перед ним, берестяных корках, – чого ребятишек пугаешь, почём зря? Што они, неслухи штоль?
–А и не пугаю нисколь, – безбоязненно возразила старуха своему мужу, – потому как, деточки наши, они послушные, то и бабы-яги им бояться нечего, не тронет она их, не посмеет, потому как, она, баба-яга эта, богородицу боится, а Пречистая послушных девочек завсегда защищат…
–Тьфу ты, – хлопнув ладонью по сухо затрещавшим грамотам, дьячок подскочил со, служащего ему сидением, деревянного чурбака и возмущённо забегал перед перед полуиспуганно смеющимися девочками и абсолютно невозмутимой старой женщиной, – да как же так! Что ты в одну кучу: и суеверия свои дикие, и Деву Марию? Ужас, ужас. Сколько с тобой живу, сколько рассказываю, а ты как и не слышишь ничего, всё как об стенку горох. Дура старая, ох и дура…
–От дурака слышу, – спокойно возразила, поднимаясь с тёплой, мягкой лежанки, бабуся и увлекая за собой послушно подскочивших девочек, – и плеваться, батюшка, нехорошо. И обзываться тож. Пойдёмте, сладкие мои, яхонтовые мои, – чмокнула в золотисто-русые макушки, нежнольнущих к ней княжён, – а то дедушка наш серчает, арифметика у него чой-то не ладится, вот он и ишшет кого бы виноватым.
Дошедшая до дверей, готовая выйти из комнаты, троица распалась, когда сначала старшая, а потом младшая, сёстры, вывернувшись из бабусиных объятий, резво подбежав к растерянно топчущемуся посреди горницы согбенному старичку, потянулись на цыпочках и чмокнули враз подобревшие и заулыбавшиеся дедушкины щёки. Прижавшись на мгновение к, облачённому ветхую рясу, сухому измождённому телу детскопухлыми тельцами, тут же, нетерпеливо, "вырвавшись на свободу", с хохотом, вприпрыжку, выбежали в раскрытую дверь, догоняя шаркающую по коридору нянечку.
